– Что значит – преодолеть себя?
– ...Отходит, – сказал отец Ипат, по-праздничному пьяненький, нагнулся над умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в плечо Вахрамеюшки, дал ему глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху, сказал ей: – Мужайся, брат, – икнул и по стенке покарабкался домой.
...Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно уставилась на цветисто разрисованную печь. Дышит или нет? Перед ней увивался Илья Сохатых. Гнала, грозила, – нет, не уходил.
Вечерело. Солнце сильно поубавило свои костры, задернулось зеленой пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод.
– Пора, – сказал Прохор своему учителю.
Далекая Таня водила хороводы. Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй, Синильга! Но ничего не было перед его телесными глазами, кроме зеленоватой пелены небес и вечерней, робко глянувшей звезды.
– И где ты шляешься? – встретила его у ворот заплаканная кухарка. – Ведь прибил зверь мамашу-то твою.
– За что?
– Поди знай, за что. За всяко просто. Сначала Анфиску по морде съездил. А тут...
Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая, прошел к матери мимо сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком новом платье; рукав разорван, на белом плече кровоподтек.
– Мамаша, милая!..
Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом. Лампадка. Апостол Прохор в серебре. Верба торчит. Мать взглянула на сына отчужденно. Он смутился. Мгновенье – и он бросился перед нею на колени. Ее глаза вдруг улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как ни старалась, не могла сдержать слез и стонов, захлебываясь плачем, шептала ему в уши, крестила и крепко стискивала его:
– Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю. Господи, возьми меня к себе!
– Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом.
Она схватила его за руку:
– Ради Бога! Он убьет тебя...
– Мамаша! Надо кончить...
Она вскочила:
– Прошенька! Прохор!
Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался, пьяно пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь:
Все меня оставили,
Скоро я умру,
Мне клистир поставили...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ай да батя – детям! – захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-»молнию». – Голова сивеет, а ты соромщину орешь... Тьфу!
– Хык! – хыкнул он. – Меня Илюха научил... Дурочка – кобыле курочка.
– Варвара, в кухню! – И Прохор захлопнул за нею дверь.
– А-а, красавчик, сокол, – прослюнявил Петр Данилыч.
– Отец... – начал Прохор и стал против него, держась за край стола. – Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или...
– А ты кто такой?
– Я человек.
– Ты? Чело-век? – Он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. – Пащенок ты! – взвизгнул он. – Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто!
– Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам...
– Ой! Ой, Прохор Петрович, батюшка! – издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с мольбой. – К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. – И он захихикал, наливая глаза лютостью.
Прохору издевка, как шило в бок.
– Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! – выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. – За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина... – Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно.
Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз:
– А-а-а?! Заступник? – Он грузно перегнулся через стол и захрипел: – А-а-а!..
Разинутая черная пасть изрыгала на Прохора дым и смрад. В испуге откачнулся сын, но вдруг, сверкнув глазами, тоже резко грохнул по столешнице:
– Да, заступник!
Они жарко дышали друг на друга и тряслись.
– А знаешь ты, отчего это выходит, отчего такая разнотычка в доме, ералаш?
– Знаю! – крикнул Прохор. – Из-за Анфисы!
– Ага! Догадлив...
– Стыдно тебе, отец...
– Мне? Ах ты, мразь, мокрица!.. Кого она мусолила в церкви: тебя али меня?
– Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом...
– Что?.. Ты отца учить?!
– Я никого не боюсь... Застрелю ее!..
– А-а-а!.. – Петр Данилыч сгреб сына за грудь – посыпались пуговицы. Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке, рванулся с криком:
– Убью! – Побежал вон. – Убью эту развратницу!
Прохор видел, не глазами – духом, как, застонав, упала мать.
Коридор был темен. Купец схватил за ножку венский стул. Прохор бежал коридором.
– Куда? Стос... скрес... – Это пробирался в гости по стенке поп.
Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку сыну, в тьму. Священник от удара стулом сразу слетел с ног.
Прохор – дикий, страшный – ворвался к Ибрагиму. Ибрагим храпел, как двадцать барабанов. Прохор схватил его кинжал и через кухню – вон.
Скорей, скорей, пока кровь как кинжал и кинжал как пламя.
– Убью.
Отскакивала от ног дорога, небо касалось головы, и тьма, как коридор; нет Прохору иной судьбы – в трубе. Некуда свернуть, не надо!..
Крыльцо, крылечко, домик, занавеска, огонек. Огнище. Резкий удар каблуком, плечом, головою в дверь:
– Эй, пустите! Пустите! У нас беда...
– Прошенька, ты? Сокол...
Вот поднялась щеколда, заскрипела дверь. Кинжал блеснул.
– А-а-а...
– Геть, шайтан! – И Прохор кувырнулся. – Я те покажу кынжал!..
Ненавистный и милый плыл чей-то голос: то ли тьма ворковала весенними устами, то ли снежная вьюга, крутясь, заливалась. Это плакал взахлеб на груди Ибрагима Прохор. Непослушный язык, бревна руки... Ой, алла, алла!.. Не умеет Ибрагим утешить своего джигита.
– Прохор, ты есть джигит. И мы тэбя любим... О!.. Завсэм любим... Сдохнэм... О!..
Прохор неутешно плакал, как кровно оскорбленный, обманутый ребенок. И так шли они сквозь тьму, обнявшись и прижимаясь друг к другу. Черкес сморкался и сопел.
XIV
Илюху здорово избили парни; недели две прихрамывал и втирал в левый бок скипидар с собачьим салом. Парни получили обещанную награду, впрочем, с большим от Прохора упреком: «Какие, в самом деле, дураки! Пришел человек на вечерку к девкам, подвыпил, придрались и намяли бока. Да разве так? Ведь надо было подкараулить у Анфисы. Дурачье!»
