Тот открыл обозленные глаза, оттолкнул сапог и в лицо следователя крикнул:
– Убирайтесь к черту! Я не был там...
– Фельдшер! – крикнул и следователь. – Дайте ему успокоительного. А мы пока к хозяину заглянем. – Следователь чувствовал, что с каблуками немножечко переборщил, и на этот раз остался собою недоволен.
Петр Данилыч замахал на вошедших рукой и злобно что-то замычал, пошевеливаясь на кровати всем грузным телом.
Удостоверились в его болезни, в возможной причине ее и вернулись в комнату Прохора. Илья Сохатых терся тут же, ко всему прислушивался, двигал усиленно бровями, творил тайную молитву; в его руках – маленький старинный револьвер.
Прохор демонстративно лежал теперь лицом к стене.
Следователь заговорил, глядя ему в затылок:
– Ну вот, Прохор Петрович, весь допросик и закончился. Пока, конечно... Пока. Вы спите, нет? Вот что я хотел спросить... Мне бы надо позаимствовать у вас дюжинки две пыжей. У вас, наверное, и картонные и войлочные есть? Или все вышли? Может быть, пыжи из бумаги делаете?
– Илья! Дай им пыжей две дюжины... – все так же лежа лицом к стене, приказал Прохор.
Следователь взглянул на две жестянки пыжей, услужливо предъявленных ему Ильей Сохатых, и то, что пыжи нашлись в запасах Прохора, следователю было тоже не совсем приятно.
– И еще знаете что? – привстал на цыпочки и опустился следователь. – Одолжите на денечек номерка два-три «Русского слова» почитать... Где у вас газеты? Не в этом шкапчике? – Он открыл стеклянный шкаф и вытащил ворох газет.
Прохор молчал. Следователь подошел к нему, сказал официально, сухо:
– Теперь потрудитесь повернуться к следователю лицом. Вот видите ли, – продолжал он, тыча в верхний лист газеты, – тут уголок оторван. Не можете ли сказать, куда делся уголок?
– Мало ли куда? Ну, мало ли куда... Я не припомню... – смущенно пролепетал Прохор; его глаза бегали по лицам присутствующих, как бы ища поддержки.
– Извините великодушно, – выступил Илья Сохатых, держа руки по швам. – Этим уголочком я попользовался, будучи «до ветру», когда шел.
– Вы это крепко помните? – строго спросил его следователь. – Ежели этот уголок оторвали вы, то я сейчас же прикажу вас арестовать!
Илья Сохатых отступил на шаг, лицо его вытянулось ужасом, он всплеснул руками и воскликнул:
– Господин следователь! Ради Бога!.. За что же это?
– А вот за что... – Следователь вынул из портфеля прожженный в нескольких местах, смятый кусок газеты и приложил его к оборванному газетному листу. – Вот за что. Этот кусок найден в комнате, где убита была Козырева, этим куском был запыжен выстрел убийцы.
– Господин следователь! – И обомлевший приказчик повалился суровому старику в ноги. – Ей-богу, я не отсюда вырвал, ей-богу!.. Я вырвал на масленице, в прошлом году еще... Я...
– Наврал? – И следователь приказал Илье подняться.
– Наврал, так точно... Наврал, наврал. Черт подтолкнул меня...
– Молодого хозяина выгородить хотел?
– Так точно. Да.
Следователь дружески подмигнул приказчику, откашлялся и плюнул за окно.
– Ну, до свиданья, Прохор Петрович, – пожал он руку Прохора. – Ого! А ручка-то горячая у вас. Поправляйтесь, поправляйтесь. Десятский! Останешься при больном. А вы, господин Громов, пожалуйста – никуда, посидите дома денечка три-четыре. Пожалуйста. – Он вложил в портфель номер газеты, угол которой был оторван, и двинулся к выходу. От дверей сказал сухо:
– А я вам, господин Громов, серьезнейшим образом рекомендую вспомнить об этом клочке бумаги, о пыже. О сапогах тоже. Почему именно вы, вы, а не кухарка, отмыли на сапогах грязь с огородных гряд?
– Газету мог оторвать и Ибрагим-Оглы, – вяло проговорил Прохор, следя взглядом за ползущей по стене мокрицей.
– Не спорю, не спорю, – быстро согласился следователь. – Папаша мог газету взять, мамаша могла взять, кухарка могла. Меня интересует, в сущности, не это, – следователь тоже взглянул на мокрицу – мокрица упала. – Мне интересно знать, кто вогнал из этого клочочка пыж в ружье, кто Анфису Козыреву убил? – пристукнул он два раза по портфелю кулаком. – Ну, да мы помаленьку разберемся. До свиданья, господин Громов.
И все ушли.
Взволнованный, пораженный событиями, измученный допросом, Прохор лежал молча битый час. Потом, призвав Илью, приказал ему немедленно же ехать с известием к Марье Кирилловне и в город за доктором. Потом прошел к болевшему отцу, а к вечеру действительно занемог, свалился.
Следственная же комиссия от Громовых завернула к Шапошникову, завернула попутно, «для проформы», потому что опытный следователь почти был убежден, кто всамделишный преступник.
Заплеванный, с распухшим сизым носом и подбитым глазом, Шапошников лежал на кровати, привязанный холщовыми ручниками к железной, вбитой в стену скобке. Он встретил пришедших всяческой бранью, плевками, гнал всех вон, плел несусветимую ахинею.
Хозяин избы Андрон Титов сказал следователю:
– Связать пришлось: вроде помрачения ума, вроде как мозга ослабла у него, у Шапкина-то. Две недели, почитай, без передыху пил. Потом, вижу, пошаливать начал, вижу, в речах сбивается, нырка дает. А сегодня пришел к нему, гляжу – он печурку разжег и варит щи в деревянной шайке. Опрокинул я щи, а там беличье чучело лежит, куделей набитое. А он кричит на меня: «Отдай говядину! Отдай говядину!» А так он парень хороший, смирный. И ума палата. Все науки превзошел... Вчерашнюю ночь никуда не отлучался...
При больном оставили фельдшера Спиглазова. Он дал больному успокоительных капель, развязал его, напоил чаем. Шапошников спокойно уснул – первый раз за две недели.
К ружьям Прохора, Ибрагима-Оглы и револьверу Ильи Сохатых следственная комиссия присоединила для порядка и ружье Шапошникова.
В селе Медведеве коротали срок ссылки еще восемь политических. Хотя Шапошников, замкнутый и сосредоточенный, с ними дружбы не водил, однако двое из них, узнав о болезни товарища, пришли навестить его.
Сестра Марьи Кирилловны, Степанида Кирилловна, стала неожиданно поправляться. Благочестивая Марья Кирилловна относила это к Божьему благоволению и собиралась дня через два ехать восвояси. Но радости в сердце не было: дряблое, больное ее сердце томительно скучало, тонуло в безотчетно надвигавшемся на нее страхе. Животный этот страх усилился, окреп прошедшей ночью. Как стала погасать гроза, Марья Кирилловна уснула. Видела во сне: она голая, голый Прохор, голая Анфиса. Их оголил какой-то зверь, только нет у того зверя ни имени, ни вида. И грозный голос твердил ей в уши: «Кольцо, кольцо». С тем проснулась.
А поздним вечером, уже спать хотела лечь она, бубенчики забрякали, пара коней катила по дороге.
«Кто таков? Уж не от нас ли?»
