Вторая теория утверждает, что беспокойство – это способ избежать нежелательных эмоций, неотделимых от предмета наших опасений. Поскольку беспокойство проявляется главным образом в вербальной/лингвистической активности, оно сильно отличается от эмоционального дистресса Страха и тревожности. Один из сторонников этой модели, исследователь Томас Борковец, описывает беспокойство как форму «разговора с собой»
[66]. Когда ум занят лингвистической «тревожной» работой, осознание эмоционального дистресса снижается. Эта модель предполагает, что ценность беспокойства заключается в его способности отвлекать нас от дистресса.
Я бы предположил, что беспокойство как первичный инструмент тревожности есть попытка укрепить шаткий мостик между «нами» в настоящем и «нами» в будущем. Беспокойство, возможно, появилось в нас как способ когнитивной компенсации отсутствия эмоциональной безопасности в будущем, которое нам неподконтрольно. Не можем ли мы в таком случае утверждать, что беспокойство – одновременно симптом проблемы и ее воображаемое решение?
* * *
За годы работы с Шерри, начавшейся не слишком удачно, я много узнал о ее отношениях с матерью. С самого начала ее курса терапии я знал, что мать бросила семью, когда Шерри было лет пять, и больше они не виделись. Мне, однако, не было известно, что Шерри страстно культивировала воображаемые отношения с мамой, строившиеся на их воссоединении в будущем. Фантазии были для Шерри настолько реальными, что воспринимались ею как «будущие воспоминания». Начав на сеансах исследовать эти «воспоминания», Шерри достигла эмоционального контакта с собой и своим воображаемым будущим. Благодаря этим новым связям-«мостам» ее тревожность трансформировалась в боль и горевание. Только после этого начался процесс исцеления.
К завершению курса психотерапии Шерри оставалась несколько тревожной женщиной, но уже не испытывала неумолимого стремления к самосовершенствованию, а ее самооценка сильно выросла. Она легче смеялась, ее забавляли абсурдные стороны жизни, она научилась относиться к себе более сострадательно. Самое главное, начав работать со своей болью, она смогла воссоединиться с собой, своими мечтами и Воображением. Шерри обнаружила, что ее увлекает волонтерство в программе обучения взрослых чтению, и с удивлением открыла для себя радость помощи другим людям.
Глава 5
Страх нашего собственного ума
Темнота для людей обычно означает зло, угрозу и опасность.
Марк Шаллер
Одной из самых примечательных особенностей человека является отсутствие точного знания о себе. Кажется, сколько ни бейся, эта цель недостижима. И неважно, что именно мы не способны разглядеть – свои недостатки или достоинства, важно, что нам в принципе это не удается. Что еще более удручает – мы не замечаем самого наличия этого «слепого пятна».
Когда речь идет об окружающих, будь то друзья или враги, довольно легко заметить у них возможные пробелы самопознания. Я совершенно уверен, что все мы порой удивлялись, как некто может быть настолько слеп в собственном отношении. Когда же дело доходит до самопознания, мы вполне комфортно уживаемся со своим неведением относительно нас самих.
Однако, говоря о комфорте и неведении, я не подразумеваю, что все мы довольны и счастливы в этом состоянии, – напротив. Работая психологом, я вижу, что во многом причины, приведшие пациентов в мой кабинет, вращаются вокруг их умения сохранять этот пробел в знаниях. Часто бывает, что после полученного от жизни удара ложные представления о себе начинают рассыпаться, а мы начинаем замечать, что в нас не так. Именно это произошло с моим пациентом Мейсоном.
Несколькими годами ранее у меня была короткая встреча с Мейсоном на парной терапии, куда он пришел с бойфрендом. Они недолго посещали сеансы – только чтобы перезагрузить свои отношения, озвучить некоторые накопившиеся обиды и продолжить уже самостоятельно. Уже тогда, впрочем, я заметил, что Мейсон не в ладах с самим собой.
К сожалению, перед повторным обращением Мейсона его бойфренд (на тот момент уже муж) завел отношения на стороне и влюбился. Мейсон не знал, что делать или что чувствовать, и решил обратиться ко мне.
Хотя Мейсон сказал, что ему нужна помощь, я сразу же почувствовал, что он готов в любой момент оборвать и отношения, и терапию. Он поспешил сообщить мне, что у него все прекрасно и он сомневается, что курс следует продолжать. Муж решил его оставить, и дело с концом. Я предложил провести несколько сеансов и просто посмотреть, что из этого выйдет, – «не связывая себя никакими обязательствами». То, что я на него не давил, стало для него облегчением, и он согласился прийти.
Как множество других пациентов в моей практике, Мейсон был деятельным и успешным, но в конце концов обнаружил внутреннюю опустошенность. Он хотел бы что-нибудь чувствовать – удовольствие, боль, – но ощущал лишь, что все «нормально».
Первоначально наша работа сосредоточилась на переживании горя и обиды. Хотя Мейсон очень не хотел этого признавать, но какая-то часть его была очень зла на мужа. Под злостью мы обнаружили печаль. Хотя им обоим случалось «сходить на сторону», влюбленностей их негласный договор не допускал. За первыми сеансами последовало еще несколько, и скоро Мейсон позволил себе почувствовать печаль, предательство, а главное – обиду. А затем однажды Мейсон, придя на сеанс, вдруг осознал, что больше не злится.
В следующие несколько недель Мейсон радостно сообщал мне, что чувствует себя прекрасно: все наладилось, на работе снова все хорошо. И однажды за этим предсказуемо последовало сообщение, что ему больше не о чем рассказывать. Он тихонько опустился в слишком большое для него кресло, и меня вновь посетило странное ощущение: я чувствовал его желание выскользнуть за дверь. Сначала я вообразил, что это мое ощущение – просто отражение его неготовности (кстати, вполне допустимой) «заглянуть глубже». Помимо этого, однако, перед моим внутренним взором возник смутный силуэт – я видел бегущего Мейсона.
Я задумался: не вызваны ли мое предположение и эти образы чувством, что Мейсон бежит от боли недавнего разрыва, – и решил осторожно поделиться с ним своими ощущениями. Когда я высказался, он сначала уставился на меня – судя по выражению его лица, потрясенный услышанным, – а затем кивнул и воскликнул: «С ума сойти!» И признался, что в тишине и покое, когда ничто извне его не стимулирует, он и сам ощущает себя бегущим. Даже будучи совершенно неподвижным, он бежит.
В случае Мейсона ощущение, что он бежит, видимо, предвосхищало последующую догадку, что какая-то часть его личности пытается отдалить его от чего-то. Это не значит, что все рассказанное Мейсоном о себе – его доброта, заботливость, самопожертвование и легкий характер – было неправдой, просто он этим далеко не исчерпывался.
По мере продвижения нашей совместной работы темп бегства Мейсона немного замедлился. Он все больше позволял себе задуматься, что же он за человек. Кто он на самом деле, как стал этой личностью и, главное, что он в действительности чувствует глубоко внутри? Однажды Мейсон пришел с таким видом, точно хотел поведать мне какой-то секрет. Едва не краснея от стыда, он признался, что бóльшую часть жизни мучился ощущением, будто его преследует какое-то животное и вот-вот набросится на него. Мейсон смущенно признал, что это и заставляет его вечно бежать. Животное, сказал он, скорее тень, чем сущность, оно всегда держится на расстоянии, но повсюду следует за ним. Стоит оглянуться – оно тут как тут, хотя полностью рассмотреть его не удается.
