Вместо ответа Дайм снова застонал и вжался еще плотнее, так, что Роне ощутил каждую косточку, каждую мышцу его тела. И ярко выраженное согласие. Физически выраженное. А для полной ясности светлый шер потерся щекой о его руку и подставил напряженную шею с пульсирующими синими жилками — под самые губы, прося, нет, требуя поцелуя.
Вместо поцелуя Роне его укусил. Сильно, так что Дайм вздрогнул и резко выдохнул, но вырваться не попытался.
— Ну ты и сука, Дюбрайн, — сквозь зубы прошипел Роне и зализал укус. — Что, девчонка не дала, поэтому пришел ко мне?
Ответить Роне не позволил, снова укусил — сильнее, до крови. И выпил полный боли и наслаждения стон — с губ, вместе с дрожью и возмущением. На этот раз настоящим, острым и терпким, почти как светлая кровь.
— Почему ты не писал? Не отвечал на вызовы? Этот проклятый лотос — ты послал мне, да? Чтобы я заткнулся и не смел даже…
— Придурок, — совершенно трезвым голосом оборвал его Дайм, сам схватил за волосы и заткнул ему рот. Своим ртом. А когда Роне потерялся в сумасшедших ощущениях и разучился дышать, бессовестно трезво и внятно выдал: — Хватит думать ерунду. Я здесь. Я твой. Я люблю тебя. И если ты, имбецил, этого не видишь, то сам себе зеленый гоблин.
— Синий гоблин, — ошарашенно поправил его Роне.
— По дыссу. Идиот и есть идиот.
— Почему ты не отвечал? Почему оттолкнул? По…
— Чтобы не убить тебя, кретина. — Губы в губы, глаза в глаза: бешеные, штормовые, манящие. — Знаешь, как хотелось? И сейчас хочется.
Судя по тому, как светлый шер толкался бедрами, хотелось ему вовсе не убивать. Ну, может, затрахать насмерть. Роне был согласен.
— Мог хоть пару слов написать! Что жив! Три месяца, дери тебя Мертвый, три месяца я понятия не имел, жив ты или сдох в проклятой Хмирне! Сука ты…
Его снова заткнули поцелуем. А потом — опустили глаза, спрятались, уткнулись лицом между плечом и шеей.
— Прости, — выдохнул светлый шер.
— Э… Дайм? — голос предательски сломался.
— Прости, Роне. Я не мог.
— Почему? Тебя там на привязи держали?
— На лотосе.
Роне вздрогнул, погладил светлого шера по спине, ощупывая пальцами плечи, лопатки и ниже, вдоль позвоночника.
Гладко.
Можно выдохнуть — у Дайма шрамов не осталось. По крайней мере, на теле. Не то что у Роне. Только он пока не готов их показывать. Чуть позже. Совсем чуть. Когда надышится.
— Зачем лотос? Ты… ты забыл меня? Снова?
— Вспомнил же, — пробормотал Дайм. — И сразу вернулся.
— Твое «сразу» длилось полтора месяца, Дюбрайн. И все это время ты не желал меня ни видеть, ни слышать. Это потому что… ты не простил? — последние слова Роне прошептал едва слышно. Может быть даже не вслух. Но его в любом случае услышали.
Прижались ближе, хотя куда еще-то. Помотали головой, так и не подняв глаз.
— Нет. Если тут кто-то и виноват, то я сам. Я… мне просто больно. Видеть тебя, слышать, даже думать о тебе больно. Как будто я снова там. На эшафоте.
Роне зажмурился и тяжело сглотнул. Проклятый Люкрес. Проклятая девчонка. Они достойны друг друга! Вот почему они не сдохли прямо там, оба?!
— И сейчас тоже больно?
— Не… неважно, — не смог соврать Дайм. — Справлюсь. Я знаю, ты пытался. Ты сделал все возможное. Просто…
— Просто явилась эта истеричка и все сломала.
От возмущения Дайм весь напрягся, закаменел… но не отстранился. Слава Хиссу, не отстранился.
— Чушь! Она не истеричка. Она пыталась помочь, просто не смогла ничего…
— Не смогла? — Роне нервно засмеялся, но тут же прикусил губу. — Еще как смогла. Сила есть, ума нет. Все, что я успел выстроить и связать, она порвала и переломала! Идиотка, она даже думать не пробовала! Увидела Ужасного Черного Колдуна — и все, получите виноватого. Она даже не посмотрела толком!
— О чем ты, Роне? — Дайм поднял голову с его плеча и настороженно заглянул в глаза.
— О том, что если бы она хоть немного держала себя в руках! Если бы не прыгала с разбегу во все ловушки твоего сумасшедшего брата, все бы прекрасно обошлось. Без смертей и без дурацких клятв. Я — темный менталист, я учился у Паука половину века, ты не забыл, Дюбрайн? Неужели ты думаешь, я не нашел способа обмануть Люкреса? Он бы увидел дохлый труп, отдал тебя мне — и все. Ты свободен.
— Так не бывает, Роне. Этот способ казни… — Дайм болезненно поморщился, — он полностью блокирует магию и регенерацию, а барьер завязан на жизнь приговоренного. Я знаю, мне приходилось…
— Быть на моем месте? — закончил за него Роне. — Только ты светлый шер. Законопослушный светлый шер. И между тобой и тем… теми… неважно, кем. Не было связи. Как между нами. Разве ты ее не чувствовал?
— Связь? Но… — Дайм нахмурился, на его лбу выступил пот, зрачки расширились от боли. — Было что-то странное поначалу…
— Не надо. Не вспоминай, мой свет. Или нет, вспомни и отдай эту боль мне. Я знаю, что с ней делать.
— Я… да. Просто не сейчас.
— Если бы не эта легковерная дура, все было бы иначе, мой свет. Если бы не она…
— Она пыталась спасти меня, Роне.
— И чуть не угробила нас обоих!
— Чш-ш. Хватит ненависти. Прошу тебя.
Все возражения — а они были? — пришлось оставить на потом. Потому что Дайм снова его поцеловал. Невыносимо нежно и голодно, так, что Роне почти поверил — эти проклятые месяцы не он один маялся в холодной постели и сходил с ума от невозможности коснуться. Слиться. Впустить в себя — или взять, какая к екаям разница — лучшую часть себя. Свой божественный свет.
Ему хотелось ощутить все в подробностях, впитать, запомнить — чтобы потом, одинокими ночами, перебирать воспоминания, как скупцы перебирают свое золото. Но не вышло. Ощущений было так много, а свет стал таким ярким, что он ослеп и оглох, потерялся в ласковой бездне, позволил шторму унести себя, разбить о скалы на миллион крохотных кусочков, ярких и прекрасных, как звезды.
Очнулся он не потому, что хотел очнуться. Он бы остался там, среди звезд, навсегда. Просто потому что не нужно было ничего больше. Только он сам, его светлый шер, постель под ними и звезды вокруг.
— …люблю тебя, троллья ты отрыжка, как ты мог? Как ты посмел, идиот? Ты не понимаешь, что если не будет тебя, то и меня тоже не будет? Следующий раз я сам тебе голову оторву, придурок, ну кто тебя заставлял лезть…
Роне замер, вслушиваясь в рваное бормотание пополам со всхлипами.
Его свет — плачет? Обнимает его, жмется, держит так крепко, что кости трещат, и — плачет?
Почему? Ведь все хорошо. Кроме того, что почему-то болит шея, словно ему в самом деле оторвали голову и приставили обратно, и в горле комок острой нежности.
