— Тигренок!
Никто не откликнулся, только ветер хлопнул рамой.
Шу открыла глаза, оглядела комнату, остановилась на паре вешалок: ее платье для сегодняшнего обеда висело на месте, одежда Тигренка исчезла. Под вешалкой валялись лишь шелковый платок и кружевные манжеты, оторванные от сорочки. Мальчишка… Истерический смех заворочался в груди, выплеснулся кашлем, отдался тошнотой и болью в висках. Игрушечная птичка, когда-то подаренная Даймом, разразилась щегловой трелью. Шу смахнула с лица дождевые капли и хотела улыбнуться его заботе, но губы не слушались, замерзли.
Подобрав одеяло и закутавшись, Шу сползла с кровати, подошла к вешалке, подняла оторванные манжеты, поднесла к лицу. Они пахли пылью, словно пролежали год в сундуке. Только пылью.
Она отбросила ненужную тряпку в камин, проследила, как кружева вспыхнули — веселыми желтыми бабочками. Снова оглядела комнату в поисках… чего? Она сама не знала, что ищет, пока не наткнулась на забытую в кресле гитару. Вдруг показалось, что не было никакого металла на подушке, что Тигренок где-то рядом — верно, он снова пошел за цветами? Не мог же он оставить свою любимую гитару!
Потеряв по дороге одеяло, Шу подскочила к окну, высунулась под дождь — теплый, чудный дождь! Дождь пах им, любимым, он был совсем рядом…
Туфли валялись под окном. Одна у самой стены, вторая — в поломанных кустах айвы шагах в десяти. На колючках болтался атласный рукав, трепыхались под дождем клочья батиста. По краю сознания скользнуло удивление: слишком далеко для прыжка из окна… и высоко, четвертый этаж. Он не сломал себе ничего? Может быть, ему больно и нужна помощь?
Не рассуждая о том, хочет ли он помощи от нее, Шу метнулась прочь из тела, искать его — по всему дворцу, по парку, по городским улицам…
Тигренок был на площади Единорога. В доме маэстро Клайво. И ему в самом деле было больно: треснувшее ребро, разбитый рот, рана на голове. Правда, это все не мешало ему уплетать оладьи в компании самого маэстро, какой-то старухи и парня лет двадцати. О чем они разговаривали, Шу не стала слушать. Ему весело, он дома, а злобная колдунья, которая держит менестрелей в рабстве, осталась далеко.
Не то кашель, не то смех заставил ее согнуться пополам и схватиться за подоконник, чтобы не вывалиться из окна. Дождь хлынул с новой силой, потемнело. Оторванный рукав на колючках хлопал на ветру, мечтая улететь в небо. Как сказал Дайм, ласточки не поют в неволе? Или стрижи не поют, какая разница. Пусть летит, подери его ширхаб. Прочь!
Не обращая внимания на сотрясающий ее кашель — нет, смех, это же так смешно, правда? — Шу выдернула из кустов все, что осталось от Тигренка. Туфли, рукав от камзола и клочья сорочки полетели в камин вслед за кружевами. Туда же чуть было не отправилась гитара, но в последний момент Шу остановилась. Гитара не виновата, что ее владелец — тупой троллий дысс. Менестрель нюханный.
Гитара с жалобным звоном упала обратно на кресло, а Шу — на постель. Под руку снова попался кусок мертвого металла с рунами. Мертвого и холодного. Как будет Тигренок завтра. Дурак. Какого демона он не бежит из города? Забыл, что Бастерхази положил на него глаз? Тупой троллий дысс!
Порыв вскочить, ураганом ворваться в теплую семейку маэстро и за шкирку оттащить Тигренка в безопасное место — в Хмирну? Или к себе в башню? — Шу подавила на корню. Сбежал? Ну и в болото его. Сам пусть заботится о своей безопасности, раз такой умник. А ей надо взять себя в руки и вспомнить о Дайме. Дайм… злые боги, за что ему-то досталась такая дурная возлюбленная…
Снова завернувшись в одеяло, Шу поплелась к зеркалу. Смотреть на себя она не собиралась — толку смотреть на бледное чучело? Надо сказать Дайму, что она сделала, как он велел. Или не сделала… а, неважно. Ласточка свободна, пусть себе поет.
— Светлого утра, — поздоровалась она, едва зеркало замерцало. — Дайм, забери этого дурня в Метропо…
Она осеклась, поняв, о чем просит, и одновременно — что Дайма нет. Есть лишь смятая постель, заговоренный сундук с бумагами, брошенная в кресло несвежая сорочка и записка на столе, придавленная алой розой. Записка?
Забрав ее прямо через зеркало, Шу прочитала:
«Буду через пару дней. Срочные дела. Люблю тебя, Дайм».
Уронив листок, Шу упала на козетку и закрыла лицо ладонями. Одна. Она осталась совсем одна. Тигренок сбежал, Дайм уехал, все ее бросили. И это правильно — ничего иного темная колдунья не заслуживает. С чего она взяла, что Тигренок позволит ей и дальше играть с ним? И с чего вдруг Дайм должен простить ей любовника? Он не обязан носиться с ней, вытирать сопельки и жалеть, когда она сломает очередную игрушку. Ему нужна взрослая женщина, верная и надежная.
Или не женщина. А взрослый мужчина. Темный шер, которого он любил, любит и будет любить, что бы там себе не выдумывала глупая девчонка.
И эта записка… с чего она взяла, что «люблю» — ей, а не Бастерхази? Наверняка именно ему.
Поэтому ей следует вернуть записку и розу на место, пусть забирает тот, кого Дайм на самом деле любит. А она… ей…
Вдоволь пострадать не позволила Бален. Вихрем ворвалась в спальню, захлопнула окна, содрала с Шу одеяло и бросила в нее платьем.
— Одевайтесь, ваше высочество. И прекратите сырость! Еще немного, и во дворце заведутся лягушки.
Ни слова не говоря, Шу поднялась, влезла в платье.
Баль выругалась вполголоса, взяла ее за плечо и усадила перед зеркалом.
— А теперь сделай из этого пугала принцессу.
Шу промолчала. Пугало в зеркале было именно таким, как надо — бледным, всклокоченным и страшным. В точности, как рисуют ведьм в детских книжках. Разве нос недостаточно острый и длинный…
— Прекрати. Немедленно, — приказала Баль.
Ее злость завивалась хризолитовыми спиралями, резала пальцы и скрипела на зубах. Баль снова выругалась, на этот раз длиннее и громче. Сунула Шу в руки кружку с чем-то мутным и горячим. Шу отпила, сморщилась: горько! Ласковая рука подруги погладила ее по волосам.
— Пей, надо.
Она послушно допила гадость. Что-то было в кружке знакомое, но что, вспомнить не получалось. Да и не нужно это.
Тем временем Баль что-то еще говорила. Ее голос журчал и переливался зеленью, листья шуршали на ветру, пахло мокрым лесом, вокруг танцевали стрекозы…
