Сморгнув видение вместе со злой слезой, Шу взглянула не на мага, а на человека: беспомощен, распят между столбов, ранен, но спина напряжена, весь натянут — дотронься, и зазвенит. Дотронуться… слизать засохшую кровь с раны на боку, провести руками по плечам. Прижаться, чтобы стало тепло. Чтобы он расслабился и застонал…
Прекрати. Сейчас же!
Нож! — позвала мысленно.
Поймав слетевшее со стены оружие, Шу подошла к пленнику. Отвела влажные пряди — он замер, не дыша, когда ее пальцы коснулись шеи — и вспорола рубашку. Рука дрогнула: острие оцарапало спину. Он дернулся и напрягся еще сильнее. Мускулы взбугрились, словно он пытался порвать цепи.
Еще два взмаха, и Шу отбросила негодные тряпки. Провела ладонями вдоль рук и ребер — только не коснуться! Злые боги, только не коснуться… — исцелила порезы и кровоподтеки.
Тигренок коротко вздохнул и снова замер.
Шагнула назад, сглотнула горький ком в горле, кинула нож обратно — лезвие просвистело в ладони от его уха, но он не шевельнулся. Обошла круг, прислушиваясь… но лишь скулил за окном ветер, стучался в стекло дождь, да трещало пламя в камине.
Тигренок молчал. Спутанные волосы прятали лицо. На обнаженной груди блестел серебряный круг — раньше его не было. Огненные блики играли прядями, дразнили: дотронься!
«Ну же, посмотри на меня! Скажи — здравствуй, Шуалейда! Скажи — хоть что-нибудь!.. Пожалуйста…»
Проглотив крик вместе со слезами, она закусила губу и успокоила рвущиеся в буран потоки магии. Обернулась ими, как коконом: спрятать страх, спрятать надежду и боль. Ни к чему сейчас… и потом тоже ни к чему.
Осторожно приподняла его голову за подбородок.
Закушенная губа, расширенные зрачки, и демоны пляшут в синих омутах… упрямство, злость, презрение…
Проклятье!
Хлесткий звон выдернул Шу из зеркальных омутов ярости: ладонь горела, на щеке Тигренка алело пятно. Буран распирал изнутри, выл: крови! Мести!
— Ты посмел! — Пощечина. — Оставить! — Еще пощечина: его голова моталась из стороны в сторону, нижняя губа треснула. — Меня!
В ответ он глянул на нее: прямо, глаза в глаза. Яростное пламя метнулось к Шу, обожгло, отбросило.
— Зачем? Разве я обижала тебя? — горечь душила её. — Как ты посмел сбежать!? Ты предал меня!
Убить! Сейчас же! Бить, пока не погаснет боль, пока не признает: да, предал! Но — пощади!.. Шу устремилась к нему, сжала слетевшую в руку плеть. Замахнулась — и налетела на стену. На хриплый, словно шершавые слова раздирают горло, шепот:
— Предал? Разве может предать раб, бессловесная тварь?
— Неправда!
— Не ты сделала меня домашней зверушкой? Надела ошейник?
— Ты мог снять его когда угодно! И ты знал это!
— Откуда? Разве ты говорила со мной? Ты хоть знаешь мое имя?
— Имя? Я купила тебя с виселицы!
— О, да. За десяток золотых. Ваше высочество удивительно щедры!
Шу отвернулась: не видеть, не слышать. Слишком горька правда. Раб? Она с самого начала знала, что это ложь. Не было ни раба, ни Тигренка. Лишь сумасшедшая мечта и страх: узнать, кто он — и потерять. Но хватит. Чего теперь бояться? Вот он, перед ней. Уже потерян. Беззащитный пленник?.. Светлый шер?.. Любовник, имени которого не знаешь? Спроси, наконец!
— Как тебя зовут? — тихо, не поднимая глаз.
— Зачем тебе имя мертвеца? Ты играла с Тигренком, не спрашивая имени, так зачем сейчас?
Тонкая пленка смирения и благоразумия снова лопнула:
— Затем, что я так хочу!
— Хочешь, ну да, — усмехнулся он горячо и горько.
— Соскучился по плетке?
— Твой единственный довод.
Приблизившись, Шу провела рукой по тяжело вздымающейся груди. Тигренок молчал, только буравил её взглядом. Быстрые, сильные толчки сердца под ладонью отдавались волнами желания: прижаться, дотянуться до рта…
Шис! Почему нет?
Она стерла кровь с треснувшей губы — обветренной, сладкой. В животе задрожало, голодно и жадно: возьми немедленно! Чего ждешь? Он твой, весь!
«Мой?» — она вгляделась в любимые глаза, провела по щеке.
— Как твое имя? — шепнула, потянулась к нему…
— Себастьяно, — процедил он и отшатнулся, насколько позволила цепь.
Лед. Острым льдом рассыпалась нечаянная надежда. Просто показалось… С чего она взяла, что его жар и страсть были настоящими? Золотой маг всего лишь хотел жить.
Шу отступила. Осторожно, чтоб осколки не разлетелись, не изрезали непрочную оболочку слез.
— Себастьяно… — повторила она холодно. — С чего ты взял, что от меня можно сбежать?
— Зачем я тебе? — сипло, чуть слышно. — Ты не наигралась?
— Нет, я не…
— Ты не отпускала меня? Конечно! Твои желания. Твое имущество, — он шептал сбивчиво и горько. — Мне было что терять? Сколько мне ещё оставалось? Одна ночь?
Зима, повсюду зима. Стылый буран снаружи, черная вода отчаяния внутри — плещется маслянисто и тяжело. Душит, давит… не вздохнуть, не пошевелиться. Вынырнуть бы из самой себя, вспомнить, как это: дышать?
— Ты… — замерзшие губы не желали слушаться. — Ты… из страха?
— Нет. Я не боюсь.
— Почему, Себастьяно?..
— Ты. Хотела.
Его губы искривились улыбкой, словно они одни жили на лице — снежной маске, из прорезей которой глядело бездонное синее небо. И там, в этом небе, снова рождался ураган. Он звал, манил — лети со мной! Легко, свободно, лети! Снеси все, что держит, забудь о цепях и обещаниях! Вдохни меня — ненависть! Выпей меня — ярость! Будь мной — вольным ветром, свободным от надежд и иллюзий. Только правда, нагая и мертвая правда.
— Знаешь, что делают с беглыми рабами?
Шу взлетала мыльным пузырьком, красивым и бессмысленным, и слушала далекие голоса: мальчик и девочка спорят, чей мячик. Смешно! Ведь это не мячик, это она, Шуалейда… а может он — Себастьяно…
— Нет. — Взлетел еще один шарик. — Покончи с этим. Скорее.
Еще шарик, и еще…
— Просишь легкой смерти?
— Нет. Не прошу. Все равно.
— Если все равно, зачем ты сбежал?
— Отдать долг.
— Долг, как глупо.
Все застыло: демоны скалились, простирая крылья в снежных узорах, вьюга замерла на последней, самой высокой ноте, готовая обрушиться и завершить погребальную песнь серебряным гонгом. Юноша — совсем близко, но не дотянуться через Бездну — казался статуей изо льда, прекрасной и хрупкой.
Гонг — зазвенели упавшие с его рук оковы.
