Молли осторожно выбралась из вертолета (на ногах у нее были легкие босоножки) и сказала:
– Забавно пахнет. – Она глубоко вдохнула, и ее яркая хлопчатобумажная блузка натянулась на груди. – Ой, будто тут везде гниет растительность.
– Так оно и есть, – сказал Нат, помогая Джиму Планку выгрузить его технику.
– Спасибо, – пробормотал Планк. – Полагаю, я заработал это, Нат. И сколько времени мы собираемся здесь проторчать?
Он смотрел на Флайджера так, будто ему ничего больше не хотелось, кроме как забраться в кабину вертолета и отправиться назад. На лице его Нат видел откровенную панику.
– Эти места, – сказал Планк, – всегда вызывают у меня в памяти детскую книжку про злобных, – голос его опять сделался хриплым, – троллей.
Молли посмотрела на него и резко рассмеялась.
Тут к ним подкатило такси. За рулем его не было никаких местных селян. Это была двадцатилетней давности тачка с автоматической системой управления. Они быстро загрузили ее аппаратурой и личными вещами, и такси-автомат выкатилось с вертолетной площадки и направилось к дому Ричарда Конгросяна, адрес которого нашелся в системе управления такси.
– Интересно, – сказала Молли, наблюдая за проносящимися мимо старомодными домами и магазинами, – как они тут развлекаются?
– Возможно, таскаются на вертолетную площадку, – заметил Нат, – и глазеют на тех, кто сюда прилетел.
«На таких, как мы, – подумал он, глядя на пешеходов, которые провожали такси любопытными взглядами. – Мы и есть для них главное развлечение. Других здесь просто не бывает».
Городок оставался таким, каким был до катастрофы 1980 года: у магазинов были окрашенные фасады с витринами из стекла и пластиковыми рамами, которые давно растрескались и находились в невероятно унылом состоянии. А рядом с огромным обветшалым зданием супермаркета Нат увидел пустующую стоянку для бензиновых и дизельных автомобилей – наземных транспортных средств, которых больше попросту не существовало.
«Для человека, хоть на что-то способного, – подумал Нат, – жить здесь равносильно самоубийству».
Только тяга к подобному странному суициду могла заставить Конгросяна покинуть огромный и жизнедеятельный мегаполис Варшаву, один из крупнейших в мире центров деловой активности и коммуникаций, и перебраться сюда, в этот мрачный, пропитанный дождем, заживо гниющий городишко. Или это была одна из форм епитимьи?
[12] Может ли быть такое? Наказать себя за одному богу известное преступление!.. Может быть, за то, что его сын родился специалом? Если, конечно, слухи, о которых упомянула Молли, соответствуют истине…
Он вспомнил, как пошутил Джим Планк по поводу аварии, в которую попал Ричард Конгросян, и его отросших рук. Но у Конгросяна и так имеются руки – он просто способен, исполняя свою музыку, обходиться без их помощи. Без них он может добиваться большего количества нюансов тональной окраски, более четкого ритма и гармонии. Тем самым он обходится без каких-либо телесных компонентов – ум артиста непосредственно связан с клавиатурой.
Догадываются ли бредущие по этим разрушающимся улицам люди о том, кто живет среди них? Скорее всего, нет. По всей вероятности, Конгросян живет затворник затворником, замкнувшись в кругу семьи и не принимая никакого участия в жизни здешнего общества. Своего рода отшельник… Да и неудивительно. Ведь если местные жители узнают о Конгросяне, они сразу начнут относиться к нему подозрительно, поскольку, с одной стороны, он знаменитый артист, а с другой – психокинетик. И ему пришлось бы нести двойное бремя. Несомненно, встречаясь с этими людьми в обычной обстановке – например, делая покупки в местной бакалейной лавке, – он не пользуется своим даром и употребляет верхние конечности, как все простые смертные. Разве только у него смелости побольше, чем представляется Нату…
– Когда я стану всемирно известным артистом, – сказал Джим Планк, – первое, что я сделаю, – это переберусь в такой вот болотистый рай, как этот. – Голос его просто сочился сарказмом. – Это будет мне прекрасной наградой.
– Да, – согласился Нат, – должно быть, совсем неплохо делать деньги на таланте.
Голос его прозвучал рассеянно – впереди появилась толпа, и все внимание Ната переключилось на нее. Транспаранты, флаги, демонстранты в форме… Тут он понял, что перед ним демонстрация политических экстремистов, так называемых «Сыновей Иова», неонацистов, которые в последнее время, как мыши, разбегались повсюду, даже здесь, в этом захудалом калифорнийском городишке.
Впрочем, есть ли лучшее место для «Сыновей Иова», чтобы показать себя? Эта запущенная местность прямо-таки была пропитана духом поражения; здесь живут те, кто потерпел неудачу на жизненном пути; это самое настоящее обиталище бефтов, не играющих никакой реальной роли в системе. А «Сыновья Иова», подобно нацистам прошлого века, питаются разочарованиями и утраченными надеждами. Именно такие тихие заводи, городишки, мимо которых прошло время, и были настоящей питательной средой для движения… Так что не стоит удивляться, видя такую картину.
Но ведь перед ним были не немцы. Перед ним были американцы!..
Эта мысль отрезвила Ната. Разве можно считать «Сыновей Иова» всего лишь порождением нескончаемого и неизменного психического расстройства немецкой ментальности? Нет, это было бы слишком просто. Ведь сейчас и здесь маршируют его, Ната, соотечественники. Он бы и сам мог оказаться в этих рядах, кабы потерял работу в ЭМЭ или бы страдал от какой-нибудь еще унизительной социальной несправедливости…
– Посмотрите-ка на них, – сказала Молли.
– Я как раз на них и смотрю, – ответил Нат.
– И думаешь: «Тут мог быть и я». Верно? Вообще-то я сомневаюсь, что у тебя хватило бы мужества публично высказывать свои убеждения. Я весьма сомневаюсь, что у тебя вообще есть хоть какие-то убеждения… Ой, смотрите! Здесь сам Гольц.
Она была права. Бертольд Гольц, вождь, находился сегодня здесь. Этот человек появлялся и исчезал совершенно непонятным образом – никогда нельзя было предугадать, где и когда он может объявиться.
Наверное, Гольц использовал принцип фон Лессингера. То есть путешествовал во времени.
«Это дало бы Гольцу, – подумал Нат, – немалое преимущество перед харизматическими лидерами прошлого, которое заключается в том, что он мог бы сделаться в некотором смысле бессмертным. Его нельзя убить общепринятым, тривиальным способом. И этим, наверное, объясняется факт, что правительству никак не удается уничтожить движение».
Кстати, интересно, почему это Николь допустила такое? А допустила она такое, скорее всего, потому, что вынуждена была допустить.
Технически Гольца, конечно, можно убить, но тогда в будущее отправится Гольц более раннего образца и заменит убитого. И Гольц будет жить, не старея и не меняясь внешне, и это принесет движению ни с чем не сравнимую пользу, потому что у него будет руководитель, который не пойдет по стопам Адольфа Гитлера, и у него не разовьется парез
[13] или другое ведущее к деградации личности заболевание.
