А с каким огромным трудом мне давались первые шаги в познании английского языка! В институте преподавала целая плеяда языковедов. Английскому нас обучала чистокровная англичанка Тодт, плохо говорившая по-русски. С нами она разговаривала только на своем родном языке. В институте был заведен строгий порядок – языковым преподавателям запрещалось разговаривать со студентами по-русски даже на переменах. И правильно поступали – студенты быстрее осваивали языки. Переводу с русского на английский нас обучал доцент Мюллер, известный составитель толстого англо-русского словаря. Тяжеловатый, стареющий, он не любил нас распекать за невыученный урок. Восхищала нас своей эрудицией замечательная переводчица «Саги о Форсайтах» Голсуорси Ольга Холмская. Сухонькая, в толстых очках, она тоже была равнодушна к лодырям: не хочешь – не учи. Однажды она в шутку сказала, что нам, институтским стихотворцам, пора бы заняться настоящим делом. И предложила мне перевести на русский знаменитое стихотворение Байрона «Прометей». Пояснила, что «весь Байрон переведен в середине прошлого века незадачливым… аптекарем, которому надоело готовить лекарства, и он занялся переводом». И еще добавила, что байроновского «Прометея» переводили «все, кому не лень», даже Блок, но все переводы далеки от оригинала и не совпадают по числу строк. Спустя месяц я принес ей мою версию и похвастал, что число строк у меня совпадает с оригиналом. (Для непосвященных замечу в скобках, что английские слова значительно короче русских, да и слог и синтаксис компактнее.) Затем я перевел для Холмской стихотворный эпиграф к роману африканского писателя Абрахамса о расовой сегрегации в Южной Африке, над которым она работала. Мой перевод ей понравился, более того – одна строка послужила заглавием для книги «Тропою грома». Под этим заглавием по мотивам романа был поставлен балет.
На пятом курсе я уже пробовал сочинять стихи на английском языке и даже испанском. Тогда нам ввели как обязательный второй язык. Преподавала чистокровная испанка Кончита Фернандес, милая, симпатичная женщика. Часто на уроках мы просили ее спеть испанские песни. Она думала, что, если просят, значит, не выучили урок. Но мы действительно любили ее пение. Да и она сама с первых звуков преображалась, забывала про занятия.
О счастливые студенческие годы! Мы были благодарны товарищу Сталину за его труд «Основы ленинизма». Пусть питающие к нему животную ненависть перестройщики доказывают, будто сталинские труды не им писаны. Уж мы-то, языковеды, можем точно различить присущий только Сталину стиль речи. Многие первые работы Сталина посвящены популяризации основополагающих ленинских статей. Институтский курс марксизма-ленинизма требовал от нас изучения первоисточников. Ленинские работы понимались с трудом, тогда как сталинские на аналогичную тему были лаконичными, в них все было разложено по полочкам и легко конспектировалось.
Напрасно перестройщики уличают «Краткий курс» в узости мыслей. Есть в нем вполне философские страницы, написанные лично Сталиным. А в целом эта книга писалась в расчете на полуграмотного рабочего и крестьянина, вступивших в партию. Надо обладать особым талантом популяризатора, чтобы просто и доходчиво изложить сложные явления и события. Уверен, никто из перестройщиков не сможет написать такую книгу. Хотя бы потому, что они страдают графоманией и космополитизмом, не могут обойтись без чуждых русскому иностранных слов «новация», «генерация», «легитимность», «консенсус», «презентация», «инаугурация» и прочих.
Принес в многотиражку стихотворение «Мечта». В нем ни разу не упоминалось имя вождя, но с первых строк было ясно, о ком идет речь. Я мечтал о том, как, покинув бесшумный ЗИС, в двери института «пройдет в простой шинели человек», свернет в раздевалку, где каждый уступит ему очередь. Далее он войдет в аудиторию и спросит: «Если вы не против, то, разрешите, лекцию я прочитаю вам». Стихотворение кончалось так:
Окинет взглядом нас, младое поколенье,
Кумач, чуть сбившийся, поправит на столе
И в зал шагнет; и вот через мгновенье
Услышим первого лингвиста на земле!
Четвертый час куранты выбивают,
Там где-то в комнате горят еще огни, —
Мы знаем, он и нас не забывает,
А у него мы в думах не одни.
Но все равно я каждую минуту
Мечтаю, как затормозит свой бег
Бесшумный ЗИС и в двери института
Пройдет в простой шинели человек.
Читателю, очевидно, нужны объяснения, почему студент иняза мечтает видеть Сталина у себя на лекции. В 50-х годах на страницах газет развернулась дискуссия по вопросам языкознания. В ней принимали участие ведущие языковеды страны. И вдруг свою лепту в дискуссию решил внести Сталин. Он писал, что как марксист считает своим долгом сказать свое слово о значении языкознания. И сказал. В результате, как писалось в многотиражке «Советский студент», «основополагающие указания гениального труда Сталина» стали во главе угла «перестройки учебного процесса» в нашем институте. За невнимание к сталинскому труду подвергся критике наш Мюллер, заведующий кафедрой перевода, и другие преподаватели. Судя по публикациям многотиражки, весь коллектив с небывалой энергией и восторгом занялся анализом «гениального труда», уже переделывались готовые диссертации в свете «указаний».
Думаю, однако, что эта «перестройка» шла лишь на словах, для галочки. Мы, старшекурсники, не услышали ни одной лекции по работе Сталина, а на партсобрании даже раздавались голоса против «перестройки» в лингвистике: это, мол, дело кафедры марксизма-ленинизма. Спустя год в «Советском студенте» значительно реже появлялись материалы на эту тему, хотя Сталин был еще жив. Недальновидный Хрущев высмеял сталинское участие в дискуссии и ее проведение как якобы политический маневр с неблаговидной целью – отвлечь внимание народа от острых хозяйственных проблем. Увы, не зрил в корень. Сталин умер, не успев довести до конца затеянную им «перестройку» в науке. По большому счету в ходе дискуссии речь шла не о синтаксисе, словообразовании, лексике и других премудростях лингвистики. Сталин заострил вопрос о развитии науки, о необходимости разных точек зрения, о борьбе мнений, о вреде формализма и администрирования. Вот как ставилась задача: «Применяя марксизм в языкознании, – писал в «Советском студенте» замдиректора по научной части Л. Базилевич, – товарищ Сталин нанес уничтожающий удар по вульгаризаторам, талмудистам, начетчикам. Он разоблачил тот режим в науке, при котором споры, критика, столкновение мнений подменялись администрированием. Он обосновал закон развития советской науки через борьбу мнений, свободу критики».
Удивительно, не правда ли?! Точь-в-точь лозунги и программа горбачевцев – свобода и плюрализм, многопартийность. Честно говоря, вместо того чтобы осуждать Сталина, следовало бы взять его в свои союзники и цитировать при каждом случае. Оказывается, Сталин мечтал о той же самой свободе мнений, что и диссиденты академик Сахаров и Солженицын и самый заурядный демократ. Более того, Сталин провозгласил свободу критики законом развития научной мысли. Так отчего наши демократы не воспользовались готовыми рецептами? Будущие потомки будут удивляться, как ученые мужи смогли отвергнуть весь накопленный положительный опыт за семьдесят с лишним лет советской власти и решили все начать с начала! Поучились бы у Сталина – он критиковал наших маршалов и генералов за то, что плохо перенимают опыт… гитлеровских полководцев. Кстати, Сталин весьма высоко отзывался об американской нации, о деловитости американцев, призывал поучиться у них. А ведь с точки зрения классовой борьбы американский империализм был нашим врагом номер один. Сталин, выходит, умел проводить грань между политикой и здравым смыслом. Перед самой войной, когда я поступил в авиаучилище, Сталин приказал осуществить перестройку наших военно-воздушных сил, взяв за основу структуру гитлеровских ВВС.
