Станислав Кондрашов оставил о себе память в моей библиотеке книжками с милыми дарственными надписями. Их много, и все толстые, за исключением первой – «На берегах Нила». Она вышла в 1958 году, и Станислав написал, что дарит ее мне «на память о раннем этапе борьбы с англо- и прочим империализмом». Тогда мы оба, начинающие журналисты, оказались в Египте и передавали оттуда репортажи о войне из-за Суэцкого канала. Позже более четверти века работали вместе в «Известиях». Из журналистов-международников едва ли кто мог тягаться с Кондрашевом по глубине отражения событий, точности языковых образов, по читабельности, хотя порой шла речь о скучнейших предметах международной политики. И в годы резкого идеологического противостояния, когда Запад и Восток пользовались только одной черной краской, Станислав умел объективно описывать американский образ жизни – бросавшуюся в глаза роскошь, холеный, довольный собой средний класс, хорошо зарабатывающих трудящихся. Иногда мне за редакторским столом в «Неделе» требовалось смягчить его слишком восторженную картину, но вдруг автор заводил речь об американской дикости, скажем, о суде Линча над неграми. И тогда все становилось на свои места, уравновешивалось идиллическое описание американского образа жизни, сталкивалось с негативом, получался резкий контраст. В небольшом очерке Станислав умел пользоваться палитрой большого художника.
Работал он много, упорно, писал долго. Его супруга Клара оценивала его неспешное творчество тугодумием. Конечно, это несправедливо. Кондрашов обтачивал не только слова и мысли, он, словно писатель, взвешивал соразмерность начала и конца своего очерка, как будто писал классическую симфонию. А ведь касалось это обычного международного обзора. Он долго мучился, когда вернулся после длительной командировки из Нью-Йорка и лишился живого американского материала. Ничего не мог написать. Мы покритиковали его на партсобрании за бесплодность. Главный редактор Толкунов среагировал на это обстоятельство весьма неожиданно. Улыбнувшись, он сказал: «Разумеется, большой художник не может творить без натуры. Надо Кондрашова вернуть в США». И вернул, причем открыв новый корпункт газеты. Еще много лет своими репортажами и очерками Станислав поддерживал высокий авторитет «Известий». При новом главном Петре Алексееве он вернулся на должность первого заместителя, но мечтал о вольнице политобозревателя. Мне неведомы картотеки американских секретных служб, но уверен, что Станислав значится у них как весьма искусный, тонкий, изощренный обличитель империализма. А впоследствии…
Трудно было поверить в переродившегося Кондрашова, когда он в перестроечное время написал статью «Незазорно поучиться» у американского… империализма. Дальше – больше. С удивлением можно было читать кондрашовские покаянные поклоны Америке. Когда один и тот же международник пропагандирует сегодня один политический курс, а завтра другой, надо задуматься, почему он это делает. Журналист по своему ремеслу – пропагандист. Это его работа – разжевывать читателю правительственную политику. За это он получает хорошее жалование. Если эта политика противна его взглядам, найди другую работу, другую газету, где можешь отстаивать свои убеждения. Так заведено в мире. Беда в том, что перевертыши оправдывали свой зигзаг на 180 градусов лицемерными рассуждениями о свободе печати и плюрализме. При этом отлично зная, что эти атрибуты буржуазной демократии позволяют спецслужбам на Западе заводить черные списки на коммунистов, лишать их возможности издавать свою газету, не допускать до микрофонов. Впрочем, мы уже на перестроечном опыте знаем, как демократы расправлялись с неугодными изданиями и журналистами. Кондрашову нельзя было отказать в таланте чувствовать, куда дует ветер. В разгар перестройки он украшал свои политические статьи солидной дозой рассуждений о нравственности, милосердии, терпимости. Международнику такие сентенции едва ли нужны.
Меня всегда мучило несоответствие высоких благородных материй, что проповедовались со страниц газет, и образа жизни тех, кто их проповедовал. Против уравниловки с 60-х годов выступал Мэлор Стуруа, один из самых энергичных и самобытных журналистов. Он внушал нам, что нужно покончить с существующей оплатой труда журналистов и перейти на договоры с администрацией. «Пусть мне платят столько, сколько я стою!» – восклицал Мэлор. «А сколько ты стоишь?» – подзуживали мы. «Ну, уж побольше 200 рэ, что получаю», – огрызался он. Блестящий журналист, сочетавший в себе талант писателя и предприимчивость бизнесмена, любил прожигать жизнь в артистических клубах. Несмотря на неприятный грузинский акцент, он был великолепным оратором-полемистом. Никто так броско не мог писать вводки к целевым полосам на тему «Октябрь шествует по планете». Он заваливал «Неделю» многостраничными очерками из Нью-Йорка. Обижался и скандалил, когда его сокращали или вовсе не печатали. Любил фотографироваться со знаменитыми людьми Америки и вывешивать эти фото в своем рабочем кабинете. Стуруа-публицист был самым острым и злым обличителем американского образа жизни и сделал на этом блестящую карьеру. Он одевался ярко. После первой командировки в США он привез домой красный, спортивного класса восьмицилиндровый «додж». У автомобиля был настолько пижонский вид, что вокруг собиралась толпа зевак. На корпусе ночью кто-то нацарапал: «Янки гоу хоум!»
Стуруа не подарил мне ни одной книжки. Они были толстые, дорогие, он дарил их, кому следует. С одной стороны, Мэлор делал головокружительную карьеру, с другой – попадал в неприятные истории. Возвращаясь из США в отпуск на пароходе, он услышал из передачи «Голоса Америки», что объявлен американцами персоной нон грата. Он подумал, что за его острые памфлеты об Америке. Оказалось, вовсе нет. Госдепартамент США рассердился на наш МИД по поводу невыдачи въездной визы американскому журналисту и предпринял контрмеры. В Вашингтоне рассчитывали, что Москва уступит, но нашу дипломатию не интересовала судьба именитого известинца. Напротив, своими резкими памфлетами он только обострял советско-американские отношения. И Стуруа остался в Москве. С помощью «руки» он даже взлетел вверх, стал членом редколлегии.
Перестройка раскрыла новые грани таланта Стуруа. Он уехал читать лекции в институтах США. Как-то слышал по «Голосу Америки», интервью с Мэлором. Его представили как эксперта по национальной политике в нашей стране и по грузинскому вопросу, в частности. Мэлор рассказывал о своем выступлении на слушаниях в Конгрессе США, где он прояснял ситуацию в Прибалтике и упрекал мировое общественное мнение в пассивности. Мэлор требовал немедленного признания независимости прибалтийских государств. Надо полагать, что, заяви он о противоположной точке зрения, его не пригласили бы на американское радио. Кстати, нет такого имени Мэлор. Его родители из обеспеченной, интеллигентной семьи. Занимали в Грузии видное положение. Их дети воспитывались гувернантками. Мэлор с братом Давидом, будущим идеологом ЦК компартии Грузии, в детстве играли в «Одиссею» Гомера. Мэлор очень ловко, кстати и некстати, вкрапливал в свои памфлеты образы древнегреческих легенд. Его родители процветали при советской власти. Возможно, в знак преданности марксизму-ленинизму или отдавая дань моде, они нарекли сына именем, которое расшифровывается так: Маркс-Энгельс-Ленин-Октябрьская-Революция. С намеком на его княжеское происхождение мы звали друга-грузина «милорд», что созвучно аристократическому английскому обращению. Злые языки утверждали, что он никогда не вернется домой. Вскоре после последнего съезда КПСС американские газеты сообщили, что Стуруа вышел из партии.
