Мне повезло работать в первоклассном журналистском коллективе под руководством опытных редакторов. Я вообще горжусь, что прожил великолепную, счастливую жизнь. Хоть помирай завтра – не жаль ничего «недожитого». До войны окончил десятилетку. В послевоенные студенческие годы жил с матерью в коммуналке, в институт ходил в кирзовых солдатских сапогах, хлеб покупал по карточкам. Первый костюм (на свадьбу) сшил на зарплату литсотрудника «Комсомолки». Первую квартиру – «хрущобу» – получил от «Известий» в Новых Черемушках, тогда на окраине столицы, а последнюю – просторную, отличную, в Сокольниках – благодаря хлопотам Толкунова и других товарищей.
Я был свидетелем, как Лев Николаевич при сотрудничестве с издательством и типографией «Известий» во главе с Леонидом Павловичем Грачевым потратил много усилий на расширение материальной базы. Пробивали решение о строительстве нового редакционного корпуса, жилого дома-«небоскреба» на Черкизовской, об оснащении типографии современным оборудованием. Пробивали и, конечно, постоянно следили за возведением этих объектов. Смешно и горько читать пасквили очернителей всего святого и хорошего, созданного упорным трудом миллионов советских граждан. Разве пасквилянты были слепыми? Разве не видели свершавшихся на их глазах новшеств, хотя бы на примере известинского комбината? Он владел собственным автогаражом-гигантом, десятками автомашин, бумажными складами, жилыми домами в престижных районах. Строился второй санаторий на Кавказском побережье, обновлялись два дома отдыха, пионерлагерь, дачи в Подмосковье, расширялась известинская поликлиника, два детских сада. Стоимость путевки в дом отдыха «Пахра» равнялась зарплате литсотрудника (140 руб.), а известинцам, сотрудникам и рабочим, стоила с профсоюзной скидкой около 36 рублей. Жизнь улучшалась с каждым годом. Советских людей наполняло чувство веры в лучшие времена.
Толкунов впервые пришел к нам в сложный, отчасти разношерстный коллектив. В нем тон задавала оставшаяся «команда Аджубея». Сменивший последнего после Пленума ЦК в октябре 1964 года временный главный Владимир Ильич Степаков не менял кадровый состав. Помню, перед собранием сотрудников, где его представляли, он совещался с партийными секретарями отделов. Я был тогда в их числе. Он удивил меня, спросив: «В агитпропе меня предупредили, что посылают в буржуазную газету. Это верно?» Я сквозь усмешку обнадежил его, что он ошибается.
Творческая атмосфера в редакции была непростой. В прокуренных кабинетах рождались радикальные идеи. Опираясь на здравомыслящее большинство, состоявшее из первоклассных журналистов, Толкунов сумел провести корабль «Известий» через Сциллу и Харибду. Его железная логика, аргументы, спокойный и уверенный тон рассуждений оказывали благотворное воздействие. Я восхищался особым даром Толкунова точно, словно обладая электронным мозгом, выражать свои мысли вслух, с ходу. После расшифровки его речи стенографистками ее можно было печатать без единой поправки.
В последний раз я виделся со Львом Николаевичем в далекой Никарагуа. Из Мехико я был послан освещать сессию Межпарламентского союза. Толкунов был уже председателем верхней палаты Верховного Совета СССР и был послан возглавлять нашу делегацию в Манагуа. Представители десятка стран мира обсуждали глобальные проблемы. В разрушенной войной Манагуа не было приличных помещений для делегатов, и наши товарищи жили в душном коттедже, принадлежащем сбежавшему от революции буржую. Правда, для заседаний спешно построили павильон, оборудованный кондиционерами. Лев Николаевич простудился, охрип. Я снабдил его мексиканскими противовоспалительными таблетками, и он стал говорить свободно. Развлечений никаких. Ни кино, ни театра, ни музеев. Все разрушено. Не было транспорта путешествовать по стране. Зато вдоволь тропической жары! Оставались в коттедже и долго беседовали. Теперь очень свободно, ибо Толкунов не был моим прямым начальником, а я его подчиненным. Вспомнили нашу первую встречу, работу над передовицей о конституции Народного Китая. Затем об испортившихся отношениях с Пекином при Хрущеве. Я высказал мнение, что разлад дружественных связей был неизбежен. Толкунов не удивился моему суждению. Я продолжал: следовало нашим ученым написать монографию о неравномерном развитии социализма в братских странах подобно тому, как когда-то Ленин обосновал теорию о неравномерном развитии капитализма и, как результат, о неизбежных противоречиях между империалистическими государствами.
– А такая диссертация написана, – живо заметил Лев Николаевич. – Закрытая, правда. По заданию ЦК.
По тому, как он оживился, как засветились его глаза, я прочел в них: автором диссертации был он – Толкунов.
Разговор зашел о Мексике, где более полувека правила одна буржуазная партия. Ее лидеры живо интересовались опытом КПСС, так же безраздельно и бессменно руководившей страной. Один из них спрашивал меня, как у нас обстоит дело с критикой, есть ли конструктивная оппозиция. В Мексике существует такая проблема. Партия порой завоевывала все депутатские мандаты, часть из них отдавала социалистам. Но толку никакого. В заключение я спросил Льва Николаевича: «А почему бы нам не создать двухпартийную систему?» Он опять не удивился моей, казалось бы, сумасбродной идее. Только спокойно ответил: «Такую идею отрабатывали наши ученые. Доложили ЦК, что будет накладно иметь вторую партию».
Мы тепло попрощались. Я подарил Толкунову две мексиканские фигурки из оникса – поддерживать стопки книг на письменном столе. Но теперь-то я переживаю, что расставание могло бы быть более теплым. Хотя бы обнялись, как фронтовики, похлопали друг друга по спинам, как это делают мексиканцы. Кто знал, что скоро Льва Николаевича не станет.
Как часто говорил Толкунов, человек силен задним умом. Взявшись тащить груз Главного во второй приход в «Известия», Толкунов опирался на двух своих первых помощников. На роль своего первого зама он привел с собой из АПН Николая Ефимова, директора апээновского издательства, и, к удивлению многих, вызвал из Мехико «ссыльного» Игоря Голембиовского, сделал ответственным секретарем редакции. Два ключевых поста в руководстве заняли, казалось, сильные, опытные люди. Но когда Толкунов перешел на работу в Верховный Совет, оба его назначенца не удержали известинского руля.
Лев Николаевич, дорогой! Если бы вы могли узнать, как Голембиовский превратил красавец-корабль «Известия» в разбитую посудину! Он оставил коллектив без винта и ветрил – без своей типографии, без комбината, автогаража, без домов отдыха и поликлиники. Он судился с директором издательства. Отсудил лишь новое здание редакции. «Известия» стали печатать в типографии на улице «Правда», где вы когда-то работали. Тираж газеты при вас, Лев Николаевич, достигал восьми миллионов. А сейчас, когда пишутся эти строки (2001 год), тираж «Известий» – стыдно признаться – менее 300 тысяч экземпляров. Поблекла звезда приза «Известий» по хоккею с шайбой – ваше, Лев Николаевич, с Борисом Федосовым детище, приносившее славу газете и солидную твердую валюту в казну государства. Зарубежных корреспондентов у «Известий» теперь практически нет. Сотрудники ютятся в тесных комнатах. Ибо многие этажи нового здания редакции, которое стоило вам столько сил и нервов, сдано в аренду под офисы различных фирм.
В 1970 году майские праздники не ограничились для нас Первомаем, Днем печати и Днем Победы. В котловане, на стройке нового здания «Известий» Толкунов вместе с директором издательства Грачевым закладывали нечто вроде капсулы – клише с посланием потомкам. Грачев, в прошлом генерал, начальник тыла Волховского фронта, после войны – министр бумажной промышленности, был человеком напористым. Частенько не ладил с Толкуновым. Каждый хотел сделать больше добра для своего коллектива. Например, при распределении квартир в новом доме.
