— Кто сказал, что он должен? — теперь вспыхиваю я, рывком вставая со стула и в очередной раз злясь на долбанное чувство долга. — Кому он должен? Ани? Тебе? Или твоим родителям? Ты спросила у него хотя бы раз, а счастлив ли он? Или то, что он таскает пацанов на руках и вежливо обнимает Ани за талию — это верх счастья?
Мариам в ужасе смотрит на то, как я с каждым словом все ближе к ней приближаюсь. Наверное, ей сложно поверить в то, что брак не делает счастливым, особенно вынужденный, но в данной ситуации открыть глаза полезно.
— Но он ведь выбрал Ани, — произносит менее уверенно.
— Он выбрал? — вопросительно выгибаю бровь.
Мариам требуется секунда, чтобы осечься.
— Родители. Но насколько я знаю, он не был против, значит готов был пойти на такой шаг.
— Возможно тогда готов. А пожив пару лет с нелюбимой и встретившись с той, что когда-то любил, понял, что ни хрена это не счастье. Да, он не прав. И я его не оправдываю, потому что то, что он сейчас вытворяет — низко по отношению к жене. К Ольке. Если уж женился, то живи с этим. Но причины увидеть несложно. Знаешь, почему я вернулся? — подхожу вплотную и пальцами поднимаю ее шокированное лицо за подбородок, чтобы в глаза смотрела. — Потому что понял, что ни черта не получается с другими. Я пытался, когда уехал. Намеренно пытался забыть и начать с другими. Только ни черта не вышло. Сюда тянуло. К тебе. Несмотря на ваши все эти принципы и устои. Знал, будет сложно, но ты настолько глубоко засела, что понял надо рискнуть. И если бы пару дней назад Давид не приехал, я бы нашел другой способ с тобой сблизиться. Потому что и ты, и я, мы оба знаем, что когда вот здесь горит, — хватаю ее руку и с силой прижимаю к своей груди в районе сердца, — никакой брак с другими этого не искоренит. И ты знаешь, только трусливо глаза закрываешь, надеясь, что само пройдет, излечится.
Пальцы под моей ладонью начинают мелко подрагивать, пока Мариам безотрывно скользит сбитым с толка взглядом по моему лицу. По глазам вижу, что прекрасно понимает о чем говорю. Не знаю, как так произошло вообще, что столько лет не выходит из головы. Ведь даже не были вместе, а меня стабильно ломает.
— Демьян, ведь нельзя нам…
Очередное “нельзя” спускает предохраняющий механизм. Обхватываю испуганное лицо ладонями и склоняюсь так, что чувствую тепло хаотичного дыхания напротив.
— Скажи, Мариам, ты хочешь так же? Как Давид, через десять лет увидеть меня и завыть в подушку? Давай тогда скажи мне, что то, что чувствую я, это только мое и не взаимно!
Понимаю, что повторяю сценарий трехлетней давности, но остановиться не могу. Её близость сводит с ума. Губы в сантиметре от моих вздрагивают.
— Не можешь! Потому что тоже горишь, как и я, — твержу ей, крепко сжимая лицо. — Потому что знаешь, что не отпустит ни сейчас, ни потом.
Мариам всхлипывает, накрывая мои руки влажными ладонями. В глазах блестят слезы, а я лихорадочно глажу большими пальцами нежное лицо. Знаю, что моя, сколько бы раз ни звучало это чертово “нельзя”. Для меня такая, и я докажу.
Склоняюсь и впиваюсь в губы поцелуем. К себе прижимаю, чувствуя, как мир вокруг плывет. На этот раз маленькая отзывается практически сразу. С еще одним всхлипом тянется ко мне, и я чувствую несмелое движение ее языка.
Все. Мир вокруг рухнул. Мне больше ничего не радо. Запускаю пальцы во влажные волосы и собираю их в кулак на затылке, отрывая от себя.
— Не отдам никому! — веду своими губами по её, а второй рукой ныряю под футболку.
Потребность стащить ненужную тряпку настолько велика, что мышцы начинает выкручивать, но я только впечатываю пальцы в пылающую кожу на стройной спине и веду подушечками по колечкам позвоночника, вжимаю в себя все крепче и крепче.
— Демьян, но отец… он никогда…
Не давая договорить, снова вгрызаюсь в рот поцелуем. Прикусываю губы, выталкиваю языком все мысли. Тихий стон малышки плавит мозги. Как я чертовски хочу её. Разодрать скорлупу, сломать барьеры и увидеть такой, какой никто никогда не видел и не увидит.
Поднимаю Мариам под ягодицы и несу в спальню, не прекращая целовать. Почувствовав, как член упирается ей в живот, маленькая тут же пытается отстраниться, но я хватаю ее за спину. Пусть привыкает. Это мое обычное состояние рядом с ней.
— Демьян, — хрипло произносит, когда я бросаю ее на постель и нависаю сверху. Глаза расширены. Кто-то бы сказал, что от страха, но я уверен, что это все возбуждение.
— Тшшш, я все знаю, — склоняю голову и веду губами по острой скуле.
Тонкие пальцы впиваются мне в плечо то ли отталкивая, то ли просто выставляя разграничения. Глупая, если бы я хотел только секса, я бы не задумываясь трахнул её еще три года назад в ту самую ночь, и ничего бы меня не остановило.
Покрываю поцелуями шею, сходя с ума от ощущения появившихся на нежной коже мурашек, и снова возвращаюсь к покрасневшим губам. Не знаю сколько целую ее. Я в жизни столько не целовался. Обычно хватает пары минут для разогрева.
Сейчас же я буквально ловлю кайф от вкуса гранатовых губ, от того, как Мариам часто дышит, выдавая свое состояние. Знаю, что опусти я руку в трусики, она будет мокрая и кончит буквально от пары движений пальцами. Знаю, но не делаю этого. Она выпила, на нервах, и воспользоваться ее состоянием не собираюсь, потому что завтра она сожрет себя от чувства стыда, а меня будет обходить десятой дорогой.
С усилием оторвавшись от неё, перекатываюсь на бок и подминаю под себя. Член горит, болезненно требуя разрядки. Мышцы сводит ожиданием, а я утыкаюсь носом в пахнущие моим шампунем волосы и стараюсь успокоить дыхание.
— Спи, котенок!
— Нам нельзя спать в одной постели! — в тишине растворяется протестующий шепот.
— Нам можно все, Мариам! Главное, обоим этого хотеть.
Глава 25
Мариам
Сон растворяется в солнечном свете, пробивающимся сквозь большое панорамное окно. Открываю глаза, и осознание с громким хлопком ударяет по нервам.
Я в квартире Демьяна.
Воспоминания огромным снежным комом катятся сверху, воскрешая в памяти события прошлого вечера. Ключевым моментом становятся опекающие поцелуи… прямо здесь… на этой простыни…
Господи, что же я делаю? Прикрываю лицо руками и зажмуриваюсь. Прости меня, папа. Я ужасная дочь. Порочная. Бесстыдная… Вчера, поддавшись эмоциям и алкоголю, я запятнала твою честь и честь нашей семьи. Если хотя бы кто-нибудь узнал бы о том, что я делала здесь, наша семья бы никогда не избавилась от пересудов, а ты бы не смог выйти из дома с гордо поднятой головой, как делаешь это сейчас. Вот только… самое ужасное, что помимо давящего чувства вины во мне кипятком бурлит ожившее окрыляющее чувство, вот уже несколько лет не дававшее о себе знать.
Оно возродилось, подобно птице Феникс, и горит еще более буйно и мятежно.
