Доминик!
Разом припоминаю и наш вчерашний разговор... и все, что последовало за ним позже. Трепетное дрожание рук моего Ника, когда он касался меня, наши иступленные поцелуи, когда каждый терял себя в другом и словно обретал вновь, но уже иным, обновленным и цельным.
Ник.
В комнате его нет. Ушел. Ушел, пока я спала... Почему? Так, без паники. Успокойся.
Я одеваюсь со слабо трепещущей внутри надеждой: а вдруг он на кухне готовит кофе... Дуреха, он не пьет кофе! Хватит фантазировать.
Доброе утро, мам! – Ева готовит себе с братом хлопья, гремя тарелками. – Его здесь нет, – добавляет она следом, заметив мой ищущий взгляд. – Ушел минут двадцать назад. Торопился.
Я знаю, что не стоило бы спрашивать дочь о таком, но я должна была это знать...
Каким он тебе показался?
В смысле настроения? – уточняет та многозначительно, но заметив мой хмурый взгляд, отбросывает этот тон: – Серьезным? Задумчивым? Счастливым? Я бы сказала, серьезным, но счастливым. Впрочем, я могу и ошибаться: мы столкнулись лишь на секунду и всю эту долгую-долгую секунду он чувствовал себя абсолютно смущенным и не смотрел мне в глаза. Мам, ну что с тобой?
Это я падаю на стул и закрываю лицо руками. Понимаю, что также далека от определенности, как и вчера вечером до прихода Доминика ко мне. Что значила для него эта ночь? Станет ли он из-за меня менять свою жизнь?
В том, что он любит меня, я не сомневаюсь, я сомневаюсь в его готовности сказать «нет» Ванессе и всей его отлаженной системе ценностей. И я не могу ничего требовать от него, это тот выбор, который он должен был сделать сам... И судя по его бегству (как еще это назвать?) свое решение он еще не принял.
В любом случае я ни о чем не жалею...
Все хорошо, милая, – пытаюсь улыбнуться я. – Ты уже разбудила брата?
Мам, – Ева смотрит на меня с искренним беспокойством в карих глазах, – Ник вернется? Он ведь любит тебя, так? Он должен вернуться. Разве вы вчера не разобрались во всем?
Я сжимаю ее теплую ладонь. Такая большая маленькая девочка... И никому-то я не могу довериться, кроме тебя. Даже Хелене ничего не расскажешь по вполне понятным причинам.
«Дорогая подруга, эту ночь я провела с твоим сыном, и это было лучшим, что случалось со мной за последнее время, я вновь почувствовала себя живой и любимой. Но утром он просто ушел... Как думаешь, он еще вернется? Если нет, то не милосерднее ли пристрелить меня, словно бешеную собаку?! Я хочу его, Хелена, я так хочу всего, что с ним связано. Я хочу твоего сына и не знаю, как переживу такую потерю вновь.»
Вот что я бы могла сказать Хелене, но признаться своей дочери, что я мысленно задыхаюсь от возможной разлуки с мужчиной, который стал вдруг всем для меня, – это почти физически невозможно. Она не поймет да и не должна.
Дай ему время, Ева, – говорю я просто. – Иногда людям нужно время, чтобы во всем разобраться. Один разговор ничего не решает!
Но она не понимает и допытывается:
Так он бросит Ванессу или нет? – с детским максимализмом осведомляется она. – Что-то я ничего не понимаю.
Думаешь, я понимаю?! Ничуть.
Думаю, со временем это выяснится...
Так ты его прямо ни о чем не спросила?! – возмущается Ева. – О чем вы тогда вообще говорили вчера?
Не твое щенячье дело! – щелкаю я ее по носу, пытаясь казаться беззаботной. А потом серьезно добавляю: – Ева, я любила твоего отца, ты ведь знаешь это, милая, правда?
Она смотрит на меня и кивает головой.
Мам, я знаю, как вы с папой любили друг друга, но теперь его нет.., – у нее на глазах выступают слезы. – И мне его очень не хватает.
Девочка моя, – я привлекаю ее к себе и крепко обнимаю.
Но после его смерти ты стала другой... казалось, даже мы тебе больше не нужны, – шепчет она мне в свитер, почти разрывая мое сердце надвое. – Я не хочу больше видеть тебя такой... С Ником ты снова прежняя... ты улыбаешься... и поэтому я рада за тебя.
И мы стоим с ней, обнявшись и плача одновременно, а за окном медленно кружатся белые мотыльки легкого, невесомого снега.
… Мы с Элиасом и Евой лепим снеговика во дворе, втыкаем ему морковный нос и обвязываем шарфом, сын утверждает, что тот похож на Пауля. Нам весело и хорошо вместе... не хватает только Доминика.
Потом Ева остается делать реферат по биологии, а мы с Элиасом идем к Хелене: пьем чай, восхищаемся рождественскими яслями, каждую из фигурок которых Герт самолично выстругал из кусочков дерева и рассматриваем детские фотографии мальчиков Шрайбер... Ник на них кажется мне маленьким ангелочком, от взгляда на которого у меня невольно замирает сердце.
Он всегда был самым красивым ребенком в мире, – тихонько шепчет мне Хелена, чтобы не услышали Пауль с Томми. Думаю, ей самой не верится, что она смогла породить нечто столь совершенное... Интересно, будет ли сын Ника хоть чуточку похож на своего отца? Эта мысль наполняет меня восторгом, и я незаметно кладу руку на свой плоский живот. Но тут же отдергиваю ее...
Он мне даже не позвонил...
… и не написал...
День почти заканчивается, и мы снова бредем с Элиасом по опустевшим улицам, подставляя лица пушистым снежинкам, пузатым, словно отъевшиеся мотыльки, которые падают нам прямо на языки и рестницы...
Снег всегда заставляет верить в лучшее, думается мне – когда идет снег, должны происходить чудеса!
Ева распахивает перед нами дверь с сияющей улыбкой на лице – не успеваю еще понять, что тому причиной, как вдруг замечаю большой чемодан прямо здесь у порога.
Доминик!
Надеюсь, приютите меня хотя бы на время, – говорит он мне с надеждой во взгляде. – Я нынче бездомный!
Подхожу и прижимаюсь к его груди, чувствуя быстрый перестук любимого сердца.
Это твой дом, можешь оставаться здесь сколько захочешь, – вдыхаю опьяняющий запах леса и карамели, растворяясь в умиротворяющем тепле мужского объятия, – тебе здесь всегда рады.
Он касается руками моей спины, лица, волос... Я почти готова разреветься, но сдерживаюсь.
В таком случае я, пожалуй, здесь задержусь, – произносит он звонко, целуя в уголок моих расплывшихся в блаженной улыбке губ.
19 глава.
«Странныый народ эти взрослые».
Несколько позже Доминик рассказывает мне о том, что произошло между ним и Ванессой в тот самый день, когда я маюсь от неизвестности в ожидании весточки от него...
В то утро он просыпается еще до рассвета и долго лежит рядом, всем телом ощущая тепло приникшей к нему женской спины – моей спины, если быть точной – и этот жар, мнится ему, проникает прямо под его кожу, согревая оледеневшее за годы разлуки сердце, которое практически отучилось биться в таком умиротворенно-покойном ритме, отдающемся сейчас в районе его висков.
