* * *
Конечно, глупо было тащиться на дачу в такое время. Я поняла
это, когда начался дождь. Накрапывать стало, как только я выехала из города.
Небо серое, мутное, я в машине поежилась и включила печку, тогда и подумала:
“Кой черт я туда еду?” Можно было вернуться. Честно говоря, вернуться очень
хотелось. Выпить чаю и лечь в теплую постель. И наплевать на Димку, пусть
говорит, что угодно. Если бы у меня ума было побольше, так бы и сделала, но,
видно. Бог обидел меня разумом, зато упрямством наградил ослиным, и я
продолжала ехать вперед, вглядываясь в темноту за лобовым стеклом. А дождь
потихоньку разошелся и где-то на полдороге перешел в тропический ливень. Теперь
моя затея выглядела просто дурацкой.
Дача находилась в глухой деревушке, в сорока пяти километрах
от города, причем из этих сорока пяти километра три надо было пилить по
проселочной дороге. Я представила, что там сейчас творится, и всерьез
засомневалась: удастся ли мне сегодня заночевать под крышей. Да если и
доберусь, радость небольшая: в доме холодно, сыро. Можно, конечно, податься к
соседке, тете Кате, она будет рада. Выпить чаю из самовара, потом забраться на
печку и слушать дождь за окном. Я взглянула на часы: девять. Если дорогу не
размыло, через полчаса буду в деревне, тетя Катя смотрит телевизор до десяти.
Тут с “дворниками” что-то случилось, я чертыхнулась,
пощелкала включателем, “дворники” заработали, но как-то подозрительно
неритмично. Мне опять захотелось вернуться. Необязательно домой, можно к папе.
Я вздохнула. Конечно, придется объяснять, почему явилась на ночь глядя. Папа
расстроится. Димку он терпеть не мог, хотя от меня это скрывал. Однако на
прошлой неделе папа не выдержал и после очередной нашей с Димкой ссоры сердито
заявил: “Я твоему мужу морду набью”, — что было на моего отца совершенно
не похоже.
Надо признать: с Димкой мы жили плохо. Выходить за него
замуж мне не следовало, хотя, если разобраться, не последнюю роль в этом браке
сыграл отец.
Отца я всегда очень любила. Мама вечно была занята в школе:
сначала учительницей, потом завучем, а затем и директором. Может, она и в самом
деле была замечательным педагогом, но на меня у нее времени не хватало. Сколько
помню себя, мама приходила домой усталой, падала на диван и говорила: “У меня
сил осталось — еле-еле телевизор посмотреть”. Зато у отца для меня всегда было
время: и на рыбалку с собой возьмет, и на лыжную прогулку, а на концерте в
музыкальной школе он всегда сидел в первом ряду: огромный, веселый, добрый.
Вообще, детство у меня было счастливым. До восьмого класса.
Когда я перешла в восьмой, отца посадили. Трудно объяснить, что я пережила
тогда. Было это чудовищно, в особенности то, что мама сразу же развелась с
отцом. Она кричала: “Жулик, ворюга бессовестный, опозорил семью, пусть сгниет в
тюрьме!” Для меня отец стал страдальцем и едва ли не героем, что-то среднее
между Робин Гудом и Котовским. Я писала ему длинные письма, ждала почтальона,
ревела, если ящик оказывался пустым, и целовала конверт, подписанный отцовской
рукой. Мне было наплевать, что о нем говорят другие, я-то знала: он лучше всех.
Маму все это злило чрезвычайно, очень скоро начались
скандалы, в которые охотно встревал отчим (мама через полгода после ареста отца
вышла замуж), потом у меня появился брат, в общем, в восемнадцать лет я
оказалась в квартире отчима, предоставленная самой себе. Я училась в институте,
по вечерам мыла полы в поликлинике, откладывала каждую копейку и с нетерпением
ждала, когда вернется отец. Наконец этот день настал.
Я поехала встречать отца. Перед этим неделю бегала по
магазинам и выбирала ему одежду — на это ушли почти все мои сбережения. Я и
помыслить не могла, что он появится в городе в чем-то старом или, спаси Бог, в
тюремном. Боялась, что в этом случае он будет чувствовать себя неловко. Как
только я его увидела, все это мне показалось страшной чепухой: отец мог быть
одет во что угодно, хоть в полосатую робу, он все равно оставался самим собой.
Он был лучше всех.
— Пап, — заревела я, а он подхватил меня на руки,
целовал, смеялся как сумасшедший и нес на согнутом локте, как в детстве, пока
я, пряча лицо на его груди, не попросила, шалея от счастья:
— Отпусти.
— Здравствуй, Мальвинка, — сказал он. Вообще-то
меня Машкой зовут, но отцу больше нравится так.
И стали мы жить вдвоем. Это время было самым счастливым в
моей жизни, хотя поначалу возникло много проблем: отцу трудно было устроиться
на работу, соседи злословили, да мало ли всего… Главное, мы были вместе. Отец
был счастлив, я это видела, чувствовала и порхала, словно на крыльях.
— Слушай, — сказал он однажды. — Не пора ли
тебе замуж?
— Избавиться от меня хочешь, сбыть с рук?
— Нет, котенок, не хочу. По мне, век бы так жить,
только молодой девушке нужен возлюбленный, а у тебя что? Женька, Игорь, телефон
целый день трещит, а в кино табуном идете.
— Игорь мне нравится, — сказала я.
— Тащи сюда, я на него посмотрю. Папа посмотрел и
добродушно изрек:
— Неплохой парнишка, только… Этого “только” как раз
хватило на то, чтобы Игорь потерял для меня всякую ценность. В парнях у меня
недостатка не было, но как-то так всегда выходило, что рядом с отцом они
выглядели невзрачно. А время шло. Институт был позади, на работе поначалу
мужчины на меня охотно поглядывали, но и им это вскоре надоело, папа
тревожился, и я, вдруг испугавшись, твердо решила выйти замуж за первого
приличного парня, рискнувшего сделать мне предложение.
Тут и подвернулся Димка. Был он самым стойким моим
поклонником, еще с третьего класса. Мы вместе учились в школе, потом в
институте. Он предложил, и я согласилась. Папа сказал:
— Вот и хорошо. — Но счастья в его глазах не было,
как не стало счастья и в моей жизни. Наше с Димкой супружество не задалось с
самого начала. И камнем преткновения стал мой отец.
— Откуда у него деньги? — начинал Димка
бесконечный монолог. — Допляшется, опять сядет. Ты хоть знаешь, чем он занимается,
этот твой Павел Сергеевич?
Тут меня обычно прорывало:
— Он не мой Павел Сергеевич, он мой отец, чтоб ты знал.
Больше всего меня злило, что от отцовских денег Димка не
отказывался. Двухкомнатную квартиру нам купил отец, и обстановку, и машину, и
даже гараж. Димка воспринимал это как должное, но отца иначе как бандитом не
называл.
