Во время этих заплывов сестра никогда со мной не разговаривала и никак не показывала, что помнит о моем присутствии. Лекси хотелось остаться со стихией один на один, все остальное было просто досадной помехой.
Пожалуй, в те наши летние каникулы в Бранденбурге и зародилась любовь Лекси к плаванию. Оно успокаивало ее разум, затмевало собой все остальное. Озеро предназначалось у нее для дальних заплывов, в бабушкином бассейне она совершенствовала технику плавания, нарезая вдоль бортика круг за кругом. Беспокойная и нервная на суше, в воде моя сестра становилась быстрой, грациозной и безмятежной.
– Для поминальной службы я заказала Лилейный зал, – сказала тетя Диана. – Он самый большой, туда точно все поместятся.
Эти ее слова заставили меня призадуматься. Из близких родственников в живых оставались только я, сама Диана и отец. Все остальные умерли. Значит, мы трое плюс Терри и Райан… кто же еще?
– Ты действительно думаешь, что на похороны соберется много народа? – спросила я.
– У твоей сестры было много друзей в городе.
Но, как я ни старалась, мне трудно было это себе представить. Да, я помнила, что Лекси умеет быть душой компании и блистать на вечеринках, но настоящих друзей у нее было очень мало. Точнее, не было вовсе, и прежде всего потому, что общаться с ней было непросто. Лекси легко привлекала людей к себе и с такой же легкостью отталкивала. Вряд ли что-то изменилось за тот год с небольшим, который она прожила в Бранденбурге.
Тем временем мы въехали в город. За окном замелькали знакомые пейзажи – пожарная часть, универмаг «Четыре угла», бакалейная лавка, методистская церковь, на ограде которой висело большое объявление: «Сегодня после службы пикник для желающих!» Насколько я могла видеть, желающие уже начали собираться на лужайке перед входом – стелить одеяла, раскладывать принесенную с собой снедь и бутылки с содовой.
– Да, хорошо, что нам пришло в голову устроить поминальную службу в траурном зале, – сказала я. – Лекси ненавидела церкви.
Моя сестра действительно относилась к религии с изрядным недоверием, хотя был период, когда она пыталась найти себе что-то по душе. В течение нескольких недель Лекси была буддисткой и даже провела одно лето в ашраме где-то на севере штата Нью-Йорк, потом посещала «молчаливые богослужения» квакеров, ездила еще куда-то… Складывалось впечатление, будто Лекси что-то ищет, быть может, даже ищет какую-то важную часть себя, своей души, без которой она не может чувствовать себя целой.
– А ты веришь в Бога? – спросила она меня прошлым летом.
– Нет, – сказала я. – А ты?
– Я верю в тысячу маленьких богов, – был ответ.
Об этой тысяче маленьких богов моей сестры я и размышляла, когда «Линкольн» свернул на длинную подъездную дорогу к Ласточкиному Гнезду – увитому плющом каменному дому, который маячил впереди, словно небольшая гора. На заднем плане, образуя безупречный фон, высились два высоких, заросших лесом холма: Божья горка слева и Чертова гора справа. Согласно городским легендам, первопоселенцы назвали правый холм «Чертовым» за крутые, каменистые склоны, подняться по которым было не каждому под силу. Что касалось левого холма, то его назвали в честь французских иммигрантов по фамилии Божэ́, которые много десятилетий назад построили себе дом у самого подножья.
В детстве эти объяснения казались нам с Лекси довольно скучными, поэтому мы начали сочинять собственные истории о том, как в лесах позади Ласточкиного Гнезда сражались за души людей Бог и дьявол. Бывало, Лекси показывала на холмы и говорила:
– Видишь, Чертова гора выше? Значит, дьявол победил!
Между холмами залегала небольшая долина, которую пересекал ручей, впадавший в конце концов в текущую с обратной стороны холмов реку.
– А это еще что за новости? – удивилась я, показывая на новенькие таблички с надписью «Частная территория. Прохода нет», прибитые к деревьям вдоль дороги.
– Их установила Лекси, – поджав губы, сказала Диана.
Таблички как-то не вязались с образом человека, у которого, как только что уверяла Диана, «много друзей в городе». Мне даже захотелось спросить, с чего бы это Лекси вздумалось не подпускать к себе своих многочисленных друзей, но я вовремя прикусила язык.
У дверей дома стоял желтый «Мустанг» моей покойной сестры. Для Вермонта с его долгими, студеными зимами кабриолет был машиной по меньшей мере непрактичной, но «Мустанг» был настолько в стиле Лекси, что при виде его я снова почувствовала на глазах слезы.
Тетя Диана положила руку мне на предплечье.
– Ну, ты готова? – спросила она, поглядывая то на дом, то на меня.
Она уже предупредила, что не успела почти ничего убрать и что в доме царит страшный беспорядок.
– Какая теперь разница? – ответила я, беспомощно пожимая плечами.
* * *
Все начало меняться в то лето, когда мне было десять, а Лекси – тринадцать. Всю зиму она проболела и почти безвылазно сидела в своей комнате, обложившись книгами, карандашами, блокнотами для эскизов. Коротать время ей помогал и старый телевизор, который папа притащил из подвала. Когда весной Лекси появилась наконец из своей берлоги, она была уже другой. И дело было не в том, что за время болезни она вытянулась и сильно похудела. Отчего-то ей стало труднее сосредоточиться на обращенных к ней вопросах. Лекси быстрее раздражалась и ругалась почти без передышки. Вообще-то бранные словечки у нас были под запретом, но теперь мама пропускала их мимо ушей. Что касалось отца, то его они, по-моему, только забавляли. Больше всего он веселился, когда Лекси использовала его собственные ругательства вроде «членососные пылесосы» (ее излюбленное выражение). Мне мама велела не обращать внимания на раздражительность сестры.
– Это гормоны, – сказала она. – С твоей сестрой происходят большие перемены.
Тогда я подумала, что «большие перемены» означают первую менструацию. Я действительно замечала в унитазе обертки от прокладок и тампоны, но мне казалось – это совершенно естественная вещь и нечего тут огород городить. Но мама, видимо, считала иначе. Во всяком случае, она носилась с Лекси как курица с первым яйцом – покупала ей новые вещи, какие-то особые маски для лица, заколки со стразами и витамины от прыщей. Это мало помогало – казалось, Лекси не может усидеть на месте и минуты, такая она стала дерганая. Не в силах уснуть, она часто спускалась по ночам к отцу в гараж, где он оборудовал художественную мастерскую. Там они слушали классический рок, резались в карты или изготавливали из проволоки и канцелярских скрепок странного вида скульптуры. Как-то раз они проторчали в гараже всю ночь, пытаясь сделать пейнтбольную машину из старого карточного стола, нескольких мышеловок, гвоздей, ржавых кроватных колесиков и обрезков садового шланга.
Когда тем летом мы снова оказались в Ласточкином Гнезде, у Лекси появилась новая привычка. Теперь она старалась посвящать меня во все свои тайны и секреты и по вечерам подолгу не давала мне заснуть. Она тарахтела и тарахтела, рассказывала какие-то запутанные истории без конца и без начала, заплетала и расплетала мне волосы или красила мне ногти ярким дорогим лаком, который купила ей перед отъездом мама (интересно, зачем мог понадобиться в Ласточкином Гнезде модный лак?). Бывали, однако, дни, когда Лекси без всякой видимой причины наотрез отказывалась выходить из своей спальни.
