Макс жалким клубком свернулся рядом с могилой. Иф умер. Все умерли, или пропали без вести, или сошли с ума. Хижина разбита вдребезги, и мир вокруг разваливался на части.
Это так нечестно.
Где взрослые? Макс поверить не мог, что никто до сих пор так и не приплыл. Родители же постоянно ворчали: «Приходи вовремя», «Будь ответственным», «Думай о других». Так какого хрена? Его родители – настоящие говнюки. Иначе уже давно появились бы здесь. И родители Кента тоже – даже его крутой папаша-полицейский – и родители Ньюта и Ифа. Неужели всем плевать? Может, они и сами замешаны в этом деле. В заговоре. Все на него купились. Вывезите их на остров и отрежьте пути к отступлению. Пусть природа возьмет свое.
Нет. Это идиотизм. Родители никогда бы так не поступили. Раз их здесь нет, значит, положение действительно ужасное. Ведь тут не природа.
Тут что-то другое.
Эти штуки. То, как они распространяют болезнь, – то, как они сами распространяются.
Ньютон развел огонь. Тепло помогло развеяться гневу и смятению Макса, их сменила усталость. Она навалилась словно тяжелый свинцовый халат, который стоматолог накидывает на плечи перед тем, как сделать рентген.
Макс лег у костра. И почти сразу же крепко заснул.
40
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ…
Шелли поднялся посреди глубокой ночи, чтобы поохотиться.
Он нашел себе прохладное темное укрытие. Хромал по лесу, держась за ушибленное колено, пока наконец не наткнулся на пещеру, пробитую в каменном основании острова. Та оказалась глубокой и узкой, и в ней ощущался привкус соли. Возможно, ее подпитывали подземные реки, впадавшие в море.
Шелли лежал в кромешной тьме, прислушиваясь к журчанию воды, сбегавшей по каменным стенам пещеры. Это место ему подходило. Чудесное место для родов.
Мальчишки. Макс и Ньютон. Тощий и толстый. Джек Спрат и его жена
[19]. Они решили, что он болен. Как же они ошибались.
Он не болен. Он просто превращается во что-то совершенно новое.
Шелли чувствовал внутри бескрайнюю темноту – зудящую и черную, раскрывающуюся бутоном полуночного цветка. Было очень больно. О да. Но перемены всегда таковы.
Ненавистные мальчишки ранили его. Они могли навредить его малышам, но нет, он чувствовал, как те довольно извивались внутри. Слава богу.
Мальчишки должны умереть.
Шелли все равно собирался их убить. Он не был уверен, что повеселится, хотя, возможно, и почувствует то мимолетное волнение, которое испытал, топя Кента, – шипучее, пенистое ощущение бомбочки для ванной, которое бежало по венам. Но теперь он убьет их просто из принципа. Они навредили ему, а значит – намеренно или нет – навредили его малышам. А отец всегда защищает своих детей.
Шелли выбрался из пещеры. Ночь окутала его с головой. Он стал ее частью, такой же темной, как и она сама.
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ
О боже, чего ж они такие настырные? И такие голодные. Они без конца требовали, как и положено всем детям… Но Шелли был только рад давать.
Он наткнулся на пораженный болезнью вяз. На стволе пестрели крошечные дырочки. Шелли оторвал кусок коры – его сила была огромна! – и разодрал ногтями гнилое дерево. В его руках оказалась целая пригоршня мокриц. Он с хрустом пережевывал их в кашицу. Мокрицы ерзали на языке и щекотали горло. Шелли хрипло хихикнул, слизывая с пальцев останки насекомых.
ХОРОШО ХОРОШО ЕСТЬ БОЛЬШЕ БОЛЬШЕ БОЛЬШЕ
Шелли заметил свое отражение в блестевшей от лунного света луже. Он стал жутко морщинистым. Казалось, будто пауки с тонкими стальными лапками впились в его плоть, скручивали и затягивали ее, оставляя на лице глубокие борозды.
Живот превратился в раздутую тыкву. Выпирал из-под рубашки и нависал над поясом брюк. Внутри этой бледной, покрытой сетью голубых прожилок округлости плескался опасный и волнующий груз…
…в промозглых пустошах его сознания – можно сказать, в подсознании – безмолвный страх вплетался в мысли. «Это неправильно, – произнес чей-то голос. – Тебя съедят заживо».
…волна едкого тепла омыла эти мысли и сожгла дотла.
Ох, они так много от него требовали! Как утомительно кормить столько голодных ртов. А те порождали все новые и новые голодные рты, все больше и больше…
Шелли незаметно соскользнул по склону к лагерю. Отсветы костра дрожали на изломанных стенах хижины. Шелли прокрался к дальнему углу и изучил обстановку. Макс уже спал. Шелли представил, как схватит его за волосы и прижмет лицом к раскаленным добела углям. Вообразил, как лицо этого тупицы растает, будто резиновая маска для Хеллоуина.
На Шелли в упор смотрел этот толстяк, Ньютон.
Сердце бешено забилось в груди. Ньютон сидел по другую сторону костра. Отсветы пламени плясали в глазах, которые, казалось, глядели прямо на него.
ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ ЕСТЬ
«Секундочку, – подумал он. – Сначала я должен их убить. И тогда останусь один. И тогда смогу спокойно родить. И тогда мы все сможем поиграть».
Убить. Но как? Свой нож он потерял. Неужели Ньютон на самом деле на него смотрит?
– Я вижу тебя, Шелли.
Ньютон вытащил из кармана нож. Нож Шелли. Осторожно раскрыл и воткнул острием в бревно. Лезвие вонзилось в дерево, рукоятка чуть дрожала. Вызов?
– Уходи. Убирайся отсюда. Сейчас же, – прошептал Ньютон.
Холодный скользкий угорь призраком проник в предсердия и крепко их сжал. Шелли попятился, точно ящерица. Ему сильно хотелось их смерти, но… Но… Но он был так голоден.
Шелли споткнулся и тихо заскулил, когда его живот, качнувшись, коснулся угла хижины – на миг показалось, что он оторвется наполненным водой шариком и лопнет на лесной подстилке. И тогда все будет потеряно. Его малыши. Его драгоценные малыши.
ШЕЛЛИ СНОВА был в лесу. Над ним сгустилась ночь. Голод сделался адским, невыразимым словами, но человек должен страдать за то, что любит.
Он ковылял по лесу, поедая все подряд. Реальность доходила до него вспышками. В один миг он, забившись под бревно, пожирал яйца. Возможно, яйца термитов, которые лопались на зубах бледными желейными драже…
…затем он шел вдоль берега по щиколотку в ледяном прибое. Набросился на сгнивший панцирь какого-то существа, которое когда-то ползало в море. Такой вкусный. Панцирь выскользнул из онемевших пальцев, а он рухнул следом в волны, визжа как поросенок и хватаясь за свою вонючую добычу…
…позже, гораздо позже, Шелли лежал в темноте под прохладное журчание. Кричал или, может быть, плакал, точно сказать он не мог. Гулкое эхо проделывало странные вещи с его голосом.
