Пружиня подошвами, я пошла вперед.
Бобруйский лежал на спине. Был он гол и мертв, оба эти обстоятельства вызывали тошноту, то, что конечности покойника оказались закованы в цепи, ничего не добавляло к моему предобморочному состоянию. И воняло еще сладковато-гнилостно. Это добавляло.
— Темновато, — решил Семен Аристархович. — А ну-ка!
Он щелкнул пальцами, и все светильники, спрятанные в тканых складках потолка, заполыхали ярко, будто в операционной. Из огромного настенного зеркала на меня пучила глаза рыжая бледная девица. Я отвернулась, спрятала нос в пропитанную ментолом тряпицу, непонятно каким образом очутившуюся в моей руке, спросила глухо:
— Лекарь осматривал?
— Не звали даже, — ответил с порога Хрущ. — Зеркальце к губам поднесли… Дело-то понятное, нож прямо в сердце.
— Крови маловато, — сказала я Семену.
Тот хихикнул скабрезно:
— Однако, Андрон Ипатьевич, привычки провинциального купечества поражают даже меня, видавшего виды.
— Ну так покойник склонностей своих не афишировал. — Адвокат отхлебнул из бутылки, утер рукавом губы. — И вдове, интересы которой я теперь представляю, шумихи хотелось бы избежать.
— А лекарь, призови вы его, — тем же гаденьким тоном протянул шеф, — непременно бы разболтал. Понятно… Вы, господин Хрущ, не трудитесь с нами здесь находиться, отойдите недалеко. Сейчас Евангелина Романовна будет мне свою мастеровитосгь в осмотрах являть.
Адвокат, отойдя от двери, скрылся, Крестовский повернулся ко мне.
— Ну, Попович… Со своей стороны сообщаю, что никаких чародейских практик в убиении задействовано не было. Ваш ход.
— Крови мало, — повторила я. — От удара в сердце фонтан до потолка хлестать должен.
— В сердце?
Надев перчатку, я вытащила из груди покойника нож и запустила в рану палец.
— Точнехонько в сердце. — Расстелив на краешке кровати платок, не ментоловый, личный, я отерла об него палец, встала на колени, приподнимая тело. — Синяки на боках и спине свидетельствуют, что почти вся кровь погибшего осталась при нем, за ночь она опустилась.
— О чем это говорит?
— Что помер он не от ножа. А… — Поднявшись на ноги, я нагнулась над постелью. — Удушение. Синяя каемка вокруг губ… Минуточку.
Многострадальным платком я вытерла рот Бобруйского.
— Да, асфиксия. И, — я понюхала платок, — не вследствие отравления. Задушили его, — пришлось опять елозить пальцами в ране, теперь на шее (перчатки потом выброшу), — чем-то тонким и довольно острым, навроде гароты иноземной, либо, например, струны. Орудие мы пока не наблюдаем, стоит под кроватью поискать.
Обтерев перчатку, я опустилась на четвереньки и вскоре извлекла на свет кроме липкой карамельки и снопа пыли толстую медную струну.
— Вот! Даже пятнышки от крови рассмотреть можно.
— Браво, — без восторга похвалил Крестовский. — Это все?
— Пожалуй, нет. Шея покойника меня смущает. Удушили его этим и очень быстро, но на коже… Извольте посмотреть, здесь и вот тут еще. Явно же следы давние и тоже от петельного давления.
Шеф хмыкнул и отвел взгляд, как мне показалось, несколько смущенно.
— Некоторые персоны, барышня Попович, для усиления эйфорических ощущений в момент наивысшей страсти…
— И помогает? — заинтересовалась я. — То есть не то чтобы я наш личный опыт в таких делах, ваше превосходительство, подозревала…
Нет-нет, ни в коей мере! Но и за воображаемые ботфорты на себе отомстить хотела. Получилось перфектно. Семен Аристархович залился краской и проблеял:
— По слухам, да.
— Что ж, осмотр на этом пока закончен, — провозгласила я, заворачивая в платок струну и нож. — Андрон Ипатьевич!
Адвокат подошел к порогу.
— Какие будут указания?
— Сию обитель порока сызнова запереть до вечера. Господина Крестовского будьте любезны в гостиную отвести, в его услугах я здесь пока не нуждаюсь. — Потянув носом, я картинно поморщилась. — Он же нуждается в рассоле и нескольких часах сна.
Возражения его превосходительства перемежались его же зевками. Достав чистой рукой футлярчик с «жужей», я вложила его в чародейскую ладонь.
— Не спорьте, вы и так помогли безмерно. Сейчас я себе какой-нибудь уютный кабинетик выберу и буду домочадцев допрашивать.
— Пустое, — перебил Хрущ. — Дуська барина зарезала, то есть жизни лишила. Кроме нее, никого здесь не было, и…
— И с нее я допрос начну. Идемте. Ах, еще мне требуется помыть с мылом руки.
В теле моем и мыслях происходил привычный рабочий процесс, сыскарский азарт, холодная голова, спокойное экономное дыхание. Я под это вот именно заточена, а не чародейские многоходовочки разбирать. Жалко только, что не позавтракала толком, поверив байкам официанта про отрезание головы Бобруйского. Сама виновата, нечего на сплетни полагаться.
— Что за беззакония? — Навстречу нам по анфиладе комнат летела вдова, исторгнувшая сей возглас. — Полицейский произвол!
Не добежав, она остановилась, осела на руки горничных.
— Нинель Феофановна, — сказала я, — примите искренние соболезнования от лица всей службы и меня лично.
Перекраивать планы пришлось на ходу. Потому что госпожа Бобруйская требовала немедленного позволения покойника обмыть и к погребению приготовить. Была она в своем праве, посему возражать я не стала. Хрущ увел пошатывающегося Семена, я же осталась присматривать за слугами, чтоб сверх необходимого не наследили.
— Бедная девочка, — вздохнула Нинель Феофановна, опускаясь на пуфик, — надеюсь, суд не будет к ней излишне жесток.
В отсутствие мужчин вдовица горе демонстрировать перестала и вообще производила впечатление особы деловитой и собранной. Помнится, когда я впервые барыню на том памятном балу увидала, она совсем другой была.
— Девочка? — Чтоб присесть на другой пуфик, мне пришлось сбросить с него пару наручников с меховой опушкой. — То есть госпожа Дульсинея Бархатова?
Слуги звенели цепями, освобождая покойника от пут. Барыня посмотрела на кровать, поморщилась гадливо.
— Гаврила тот еще затейник был, если вы понимаете, о чем я. Многие… объекты его желаний не разделяли… м-да…
— И случаи насилия прежде были? — спросила я без смущения.
— Насилия?
Вот не люблю, когда допрашиваемые мои личные приемчики использовать берутся. Повторить одно слово из фразы с вопросительной интонацией — это мое. И вообще, я тут главная.
— Нинель Феофановна, — сказала я серьезно, — давайте в игрушки играть не будем. Вы женщина умная, понимаете, что я не от любопытства беседую, а по службе. И ежели я от вас всей информации не получу, в народ отправлюсь расспрашивать. Вам ведь не нужно, чтоб слухи пошли?
