— Не живут у нас долго приставы.
— Может, лишь те, кто твоему папеньке покойному дорогу переходил?
— Много ты знаешь! — фыркнула Нюта, достала из кармана портсигар и, чиркнув спичкой, закурила пахитоску.
Поморщившись от дыма, я предложила:
— Так расскажи, постороннему человеку это легче и не опасно нисколько, я в столицу скоро уеду, а со мной и твои тайны.
— Тайны! Да все они здесь как на ладони. Был у меня любимый, был да сплыл, потому что сестрица счастья моего не желала, а родители… — Она закашлялась, сплюнула на ковер, бросила туда же окурок, прижав его к ворсу подошвой туфельки.
На пальчиках барышни желтых следов я не заметила, значит, пахитоски у нее не в привычке, значит, передо мною «фам фаталь» разыгрывает.
— Любимого ты у сестрицы отбила?
Вопрос ей понравился, он роли роковой красавицы соответствовал.
— Степан, знаешь, какой был? Красавец, офицер… Он как в доме появился, так и воспылал ко мне. Только его к Маньке подталкивали.
— И ты сразу воспылала?
— Я? — Нюта серебристо рассмеялась. — Поначалу радовалась даже, что толстухе нашей такое счастье привалило. Я ведь, Геля, добрая очень, оттого и страдаю. Думала, пусть хоть эта корова злоязыкая счастлива будет, все сплетни, что она про меня распускала, простила. На авансы Степановы в мою сторону даже не смотрела.
— Что за авансы?
— Что? — Барышня очнулась от воспоминаний. — Да обычные — букеты, вздохи. Степушка, разумеется, приличия блюл. Ежели цветы, то всем троим, но мне самый красивый букет всегда преподносился. Или вот, к примеру, приглашает он обеих барышень прогуляться, а я скажусь больной и не выхожу, так он вздыхает.
Да уж, осада так осада.
— Револьвер у него ты попросила?
— Откуда знаешь?
— Нашли его в вещах Блохина.
— Попросила! Потому что за жизнь свою боялась.
— И в кого палить думала?
— Уж нашлось бы в кого. — Анна поджала губы.
Я сменила тему:
— А когда у вас сладилось с бравым приставом? Когда ты чувства его приняла?
— В листопаде. Манька совсем вразнос пошла, подсыпала мне гадости какой-то в кушанья, я половину месяца в постели провела. Степушка о здоровье справлялся, поклоны передавал. Ну и…
— Встречались где?
— В саду либо в городе.
— На его квартире?
Ротик барышни удивленно приоткрылся.
— Да как можно? Чтоб незамужняя девица на квартиру к мужчине пошла?
«Сад? Улица? В листопаде заморозки уже. Кажется, разговор заходит в тупик», — решила я и ляпнула без экивоков:
— Про беременность ты Блохину говорила?
— Какую еще беременность?
— Из-за которой тебя в монастырь на Мокшанских болотах увезли.
— Манька насплетничала? Вранье это, как есть вранье! Мы со Степушкой даже поцеловаться ни разу не успели. Знаешь, как нас раскрыли? В саду нашем мы с милым другом в беседке любезничали, а Манька-корова из ревности…
Их застукал отец. В оправдания молодых людей не поверил, пристава избил, из дома вышвырнул.
— Орал, мол, демон в меня вселился, орал, что байстрюков не допустит. А мне пригрозил, что, если непослушание проявлю, в обитель не поеду, Степушку со свету сживет. Все они мне обещали, что Блохина не тронут. Я послушалась, а когда в Крыжовень вернулась, Степана уже на свете не было! Подлые люди! Когда убийцу этого, которого я и отцом называть не желаю, заколотым и придушенным нашли, я сразу подумала: правильно все, око за око, зуб за зуб. Я за здоровье этой Дульсинеи самую толстую свечку поставлю, чтоб ей на каторге жилось легче.
— Нюта! — В дверь гостиной заглянула Мария Гавриловна. — Маменька тебя зовет.
— Лживая корова! — припечатала ее младшенькая и, ни на кого не глядя, удалилась.
Маша посторонилась, пропуская ее, опустила голову. Я заметила слезы, предложила:
— Присядьте, передохните.
Барышня опустилась тяжело на диванчик, промокнула щеки носовым платком.
— Скорее бы все закончилось!
— Не ладите между собой?
— Не ладим. Как кошка с собакой с самого младенчества Нютиного.
— А маменька?
Девушка вздохнула.
— Маменька виною страдает, говорит, припадки сестрицы от Калачевых по женской линии пошли.
— Припадки?
— И фантазии всякие. Она не злая, в общем, Аннушка, но иногда как демон в нее вселяется.
Мария Гавриловна говорила рассудительно и была лет на десять старше меня, поэтому «тыкать» ей я не стала.
— Этот демон вашу сестрицу на адюльтер с Блохиным толкнул?
Барышня пожала рыхлыми плечами.
— Кто ж теперь разберет.
— Ревновали жениха к сестрице?
— Никогда. Вы, Евангелина Романовна, сперва на нее, красотку, взгляните, после на меня. Неужели у меня хоть единый шанс против Нюты был? Я смирилась, даже радость пыталась почувствовать, что у Степана Фомича все сладилось.
Следуя моим уточняющим вопросам, старшая барышня Бобруйская изложила мне свой вариант истории. Любви к жениху-изменщику она не скрывала, обиды не показывала. Степан сделал Марии предложение, она знала, что чувств он особых не питает, но согласилась. Тогда, в отсутствие других перспектив, Степан Фомич говорил о браке, как о содружестве двух взрослых неглупых людей, говорил, что в жене ценит не внешность, а доброту. Это уже потом Маня поняла, что он ей, дурнушке, голову морочил.
— Понимаете, в комплименты либо объяснения в любви я бы не поверила. А так… Тем более, что папенька постоянно Степану Фомичу на женитьбу намекал при свидетелях. Мы решили не торопиться с оглашением, чтоб на Пасху венчаться. В жовтне у Степана с батюшкой какая-то размолвка произошла, тут и сестрица Анна Гавриловна решила в бой вступить.
По словам Маши, Нюта буквально преследовала пристава, донимая его своими ужимками. Бессчетные как бы случайные встречи наконец завершились девичьей победой, Маша видела прогуливающуюся парочку то здесь, то там, Анна Гавриловна кокетливо сообщала сестрице, что ничего такого между ними нет. Только и слухи пошли.
— Отчего же Нюта так располнела? — спросила однажды Нинель Феофановна и отправилась с младшей дочерью к лекарю.
Вернулась они в разном настроении, маменька в тревоге, сестрица — довольная обновками, после посещения кабинета она по лавкам модным прошлась. Нинель Феофановна на расспросы падчерицы отнекивалась, но заперлась с супругом для тайного семейного разговора.
— Когда это было? — спросила я.
