— Не о том речь. — Я уселась в кресло и кивнула, предлагая девушкам последовать моему примеру: — Помощь мне нужна.
— Какая именно? Все сделаем.
О болване одном, который решил жизнь свою на победу разменять, я рассказывать им не стала. Спросила о Степане Фомиче покойном, о делах, которыми он в Крыжовене занимался. Разумеется, Нюта знала меньше чем ничего, вся надежда была на Маню. Но и она особо не порадовала. Встречались они со Степаном вовсе не по три раза в неделю, что можно было предположить, помня распорядок визитов его в бордель. А в жовтне, когда против пристава колдовство через плетеные куколки началось, так и вовсе нечасто. Куда Блохин отправлялся, делая вид, что с веселыми девицами куролесит, девушки не знали.
— Степан скрытный был, — покачала головой Мария Гавриловна, — словечка лишнего не скажет. Опасался, что я батюшке случайно проговорюсь.
— А отчего он на тайный брак решился, до Пасхи не подождал?
— Боялся, что вот-вот все расстроится. У них дело какое-то было с папенькой.
— Торговое дело?
— Чиновникам это запрещено, я знаю, — смутилась Маша, — но да, что-то прибыльное и не вполне законное. Из-за незаконности этой батюшка Степана облапошивал. Степка про то прознал, они поскандалили.
— И Блохин вас под венец потащил?
— Я не упиралась нисколько. Любила я его, он один нужен мне был, а вовсе не батины деньжищи. Только… — Маня жалобно улыбнулась. — Степке нужно было все: и деньги, что со мною получит, и победа над батей и… власть безграничная.
Признание было ей неприятно, но девушка говорила с рассудочной жестокостью.
— Велел бы за ним идти, я бы ни мгновения не раздумывала и ни о чем бы не жалела. Но он сказал, жди, папеньке твоему недолго царствовать осталось, родню твою не обижу, да и его не трону, если отступится.
Слушая этот рассказ, я думала, что для Марии, не погибни ее тайный супруг, все могло обернуться вполне ужасным образом, вместо тирана-папеньки она получила бы точно такого же мужа, жадного до денег и власти, беспринципного и жестокого.
— Понятно, — протянула я с шефовой интонацией. — А барин, про которого в городе говорят, что он всем заправляет, это ведь не покойный господин Бобруйский?
— Разумеется, он.
Нюта, почти не принимавшая участия в разговоре, сказала:
— Хотя ежели поразмыслить… ежели предположить, что какой-нибудь другой барин у нас есть… — Она задумчиво примолкла.
— Кто? — спросила я отрывисто. — Кого еще так называют?
— Ах нет, простите, это форменные глупости в голову лезут, фантазии.
— Поделитесь, умоляю, мне любой обрывочек пригодиться может.
Девушка вздохнула:
— Нинель Феофановна, которую я маменькой называть вовсе не желаю, время от времени величием бредила. Она же меня убеждала, что Бобруйский мне не отец вовсе, что от аристократа я происхожу.
— Теодор, — фыркнула Маня. — Граф Теодор, воображаемый страстный любовник.
— Фамилия его известна?
— Да куда там! Теодор, и глазами вверх ведет, будто в умилении. — Мария Гавриловна закатила глаза.
— Ваше сиятельство… — Нюта повторила сестрину пантомиму.
«Всего лишь граф? В фантазиях Бобруйская была неожиданно скромна. Почему не князь, по крайней мере?» — сркастично подумала я. Затем поднялась из кресла, поблагодарила барышень за беседу и попрощалась.
— На службу мне пора, из приказа пришлю кого-нибудь за сундуком.
— Не утруждайтесь, Евангелина Романовна, — предложила Мария. — Лучше у нас поживите, пока дела вас в Крыжовене удерживают.
Анна Гавриловна сестру поддержала, я сызнова поблагодарила хозяек и, не мешкая, отправилась в приказ.
Ну как не мешкая… Геродот Христофорович Зябликов еще увязался со своею пролеткой и страстными вздохами. Первое меня порадовало, второе пришлось пресекать. Стукнув сумочкой по загребущим рукам отставного корнета, я пригрозила:
— Дудку навью поломаю — немедленно помрешь!
— Как можно, госпожа моя?
— Не сметь меня так называть, особенно при посторонних.
— Не буду. А как?
— Ваше высокоблагородие. И трогать меня прекратить, на колени не бухаться, с лобзаниями не лезть, молчать, пока не спрошу.
Монотонно перечисляя все «не», я подумала, что в крайнем случае можно будет Зябликову ногу сломать и отправить на излечение, чтоб не мешался, потому что если лечиться, то он от меня и подальше отойти может, а здоровому ему разлука, по его же словам, болезненна. И даже прикинула, какую именно конечность и каким образом калечить.
Герочка кивал послушно и теребил змейку-подвеску.
— Ожидать в коляске, — велела я, спрыгивая у приказного крыльца. — Жаловаться на меня публике не сметь!
И, развернувшись на каблуках, уперлась любом в шинельную грудь постового.
— Не велено, — сказал служивый.
— Ты меня не признал? — распахнув шубку, я показала мундир. — Попович я.
— Пускать не велено.
— Кем не велено?
— Начальством.
Прохожие начали уже кучковаться, превращаясь в зевак, поэтому подсекать ножищи в казенных сапогах я передумала, спросила елейно:
— Каким именно начальством, мил-человек? Имя. Отчество. Фамилия. Звание?
— Не могу знать! Евангелину Романовну Попович из чародейского приказа Мокошь-града, надворную советницу, на порог присутствия пускать не велено, попытки ее проникнуть в упомянутое присутствие всячески пресекать.
Публика моему унижению радовалась.
— Эк рыжую ведьму окоротили, не все ей командовать!
— У ей револьвер имеется, у советницы энтой, сейчас выймет да палить примется…
— Экая ситуевина, никаких фильм не нужно, все туточки и задаром…
— Красненькую ставлю, что барышня полкана уделает!
— Не, не сдюжит…
Сделав шаг назад от возвышающегося надо мной постового, я заорала:
— Давилов! Выходи, шкура ты трусливая! Старунов! Оба сюда, дубины вы стоеросовые!
Шторка в окне второго этажа, там, где находился кабинет пристава, немного отодвинулась, но на крыльцо никто не вышел. Зато из арочного входа показалась целая процессия. Младшие чины, городовые и прочие двинулись к стоящей неподалеку приказной пролетке, четверо несли на носилках укрытого по подбородок верблюжьим одеялом Григория Ильича Волкова, пятый, Федор Степанов, держал в руках пухлый дорожный саквояж и трость.
Бросившись к последнему, я ухватила его за рукав и требовательно спросила:
— Что происходит?
— Велено господина пристава к вам доставить в бобруйский дом на Гильдейской улице.
