От правильности размышлений стало мне приятно. Вот какова сыскарка Попович, все мысли о благе и законности! А потом немедленно противно. Легко тебе со стороны, Евангелина Романовна, начальство осуждать. Все разложила по полочкам? Крестовский — в имение? А ты что делать будешь? В столице служить останешься?
Однако дошла я уже в своем побеге до конца Гильдейской улицы и успела даже за угол повернуть, а Зябликов до сих пор не появлялся. Часики показали половину десятого, и, решив, что место, откуда меня в плен поволокут, особой роли не играет, я отправилась в ресторацию, на свидание с фартовым мистером Асом. Встречались мне прохожие, бестолково шатающиеся меж закрытых лавок, бродячие собаки, ничейная белая лошадь, поводья которой волочились за ней. А еще неожиданно вокруг опустился плотный сероватый туман, какой только на болотах бывает и вовсе не в начале березня. Он стелился по земле, доставая мне почти до пояса. Стало зябко, не от холода, от страха. Город казался вымершим, неживым.
И ресторан гостей не принимал, темно внутри было.
Пока я смотрела в залу, прижавшись носом к витрине, сбоку послышался звук. Ожидая увидеть Герочку, я повернулась. Давешняя лошадка чавкала копытами, пересекая освещенный фонарем пятачок. Голова ее была опущена, грива перекинута через шею, на открытой моему взгляду холке зияла рана, будто некто зубами вырвал из животины кусок плоти, в ней копошились опарыши. Сглотнув горькую слюну, я достала револьвер. От металлического щелчка лошадь подняла на меня белые глаза. Мамочки! Глазницы дохлятины были набиты теми же мушиными личинками. Оружие я держала на уровне пояса, без эффектов. Надо уходить. Два выстрела по бабкам. Туша рухнет. Я успею добежать до…
Меня схватили за щиколотку. Нажав на курок, я выстрелила себе под ноги, рухнула с головой в молочный туман, перекатилась на бок, уходя от захвата, и замерла, стараясь выровнять дыхание. Не видно ни зги, хорошо, что не только мне. Зря стреляла, на звук сейчас упырей набежит. Интересно, меня укусить успели? Когда я обращусь? Стоп, Попович, про одержимость через укусы это твои фантазии, даже не твои, ты фильму такую смотрела про злонравного нава, который девиц малоодетых похищал и кровь из них сосал. Цепень его звали, вы с Мамаевым ржали еще неприлично. Не суть. Для обращения тебе помереть сначала придется. Соберись.
Лошадиное ржание на высокой ноте перешло в утробный вой. Послышались звуки удара и падения, сызнова вой. Он длился и длился, становясь тише, пока не прекратился вовсе.
— Ваше высокобагородие… — раздалось где-то неподалеку. — Ева… Госпожа моя строгая…
Кто говорит? Зябликов? Или дохлая лошадь морочит? Совсем уж ты, Геля, ополоумела.
Услышав шебуршание сбоку, я повела револьвером, его дуло во что-то уперлось. Я нажала на курок, щеку обожгла боль, а сверху на меня навалился некто, жестким прямым ударом выбивая из руки оружие.
— Убивают! — орал издали Герочка. — Ой!
Некто был пола мужеского, поэтому от удара моим коленом в половые свои признаки он ослабил хватку. Немного, но мне хватило. Ужом выскользнув из-под мужика, я поползла прочь на четвереньках.
— Вашбродь, — простонали сзади, — это я, Федор.
«Какая неожиданная встреча, — подумала я саркастически, переставляя быстро руки и ноги, — и до смерти приятная».
Макушка встретила какое-то препятствие, я шлепнулась на бок, намереваясь откатиться, чтоб местоположения своего не раскрыть, но была поймана за ворот и вздернута на поверхность. Запястье со щелчком охватило кольцо наручников.
— Есть! — сказал радостно коллежский регистратор Давилов. — Поймали птичку. Что там, Федька? Ранен?
— Никак нет. — Отставной гринадир вознесся над туманом во весь свой гренадирский рост. — Барышня мне приклад пулей расщепила.
— Экая неосторожность. — Свободной рукой, той, которая с моею не была скована, Евсей Харитонович вытащил из моей щеки осколок деревяшки. — Револьвер, Степанов, найди, нечего казенным оружием разбрасываться. Игнат, что у тебя?
— Убег, вашбродь, — сообщил запыхавшийся городовой. — В туман сдриснул. Это Геродот Зябликов был, которого о прошлом годе за срамные карточки…
— Отставить, — велел Давилов с непривычной властностью. — Возвращаемся.
— По какому праву… — начала я, упершись покрепче ногами, цепочка дернулась. — Никуда я с вами не пойду.
— Некогда объясняться, барышня Попович. Федька, подсоби.
Гренадир отдал городовому покалеченное ружье и подобранный из тумана револьвер, а сам подхватил меня на руки. Моя скованная с коллежским регистратором конечность болталась в такт шагам, и получалось, будто мы Давилова ведем на привязи. Евсей Харитонович быстро семенил, держа перед грудью обнаженную шашку. Тоже мне, Аника-воин апоплексический.
— Куда вы меня тащите? К барину?
В принципе, мне было все едино, кто именно меня в логово доставит, я только надеялась, что наручники с меня снимут.
— В приказ, — ответил Давилов.
— Это еще зачем?
— Затем, что мы все его превосходительству поклялись вас защищать. Посидите, Евангелина Романовна, под замком, пока… Игнат, справа!
Городовой подпрыгнул, махнул шашкой. Бурая тень рассеклась на половинки, осыпаясь трухой. Под ногами Федора хрустнуло, когда мы снова двинулись вперед.
— Вы за мной следили? — возобновила я разговор.
— Нет, — ответил Давилов. — Думали, вы, как вам и было велено, у Бобруйских затаитесь. Там и охрана, и господин Волков с заграничными чарами. Кто же предположить мог, что юная девица самолично на охоту отправится! Вас, Евангелина Романовна, обходчики на углу Гильдейской улицы заметили, в приказ немедленно сообщили.
Перед приказным крыльцом громоздились набитые песком мешки, образовывая нечто вроде бруствера. Давилов дунул в свисток, извлекая отрывистую мелодию. Дверь скрипнула, открываясь. Федор поставил меня на ноги.
— Ребятушки, — взмолилась я, — отпустите! Христом Богом прошу, некогда мне с вами прятаться.
— Разговорчики! — Евсей Харитонович потащил меня к двери, Степанов подталкивал в спину, городовой Игнат пятился последним, нашу группу прикрывая. — Давайте, ваше высокоблагородие, не ерепеньтесь. У нас и чаек, и печеньица к нему…
Наверное, я могла драться, могла выхватить у толстяка его шашку, отсечь пухлую конечность, освободиться и скрыться в тумане, уровень которого поднялся уже до плеч. Могла, но не стала. Послушно вошла в присутствие, увидела встревоженные мужские лица приказных служивых, вздохнула и… громко, по-бабьи, расплакалась.
Женские слезы — оружие верное, то есть супротив мужеского полу. Ах, как меня жалели! Любо-дорого даже. Отчего-то решив, что самое большое горе столичной барышни ссадина на щеке, мне наперебой предлагали примочки, сунули в руки с десяток носовых платков разной степени чистоты и даже одну портянку, видимо в ажитации не опознанную. Мне дали чаю и хрустящего сладкого хворосту. Любо-дорого… Плохо, что перед этим надворную советницу Попович поместили в арестантскую клетку.
