Геля его простит. Она ведь умная, его огнегривая Попович, умная и добрая. Поймет, что ради великой цели пришлось Семену их чувством пожертвовать. Великая цель… Пусть только Гелюшка долго не страдает, пусть горе отпустит. У нее вся жизнь впереди, будут еще в ней и кавалеры достойные и подвиги служебные. И пусть сейчас не суетится.
Обручальное кольцо Волкова… хорошо… Орден Мерлина Семену помогать отказался, но Гришку защищает, эта защита и Гелю прикроет. Только бы эта егоза не вздумала немедленно обручение расторгать, только бы ей не объяснили, как это делается. Пока она думает, что лишь Григорий Ильич с нее кольцо может снять.
Крестовский вспомнил драконью чешуйку, купленную у гравера Дворкина, улыбнулся. Забавные у гнумов свадебные обычаи. Тогда он еще надеялся живым из передряги выбраться, надеялся у своей красавицы руки просить.
Дворкин долго на контакт не шел, вот Семен и придумал артефактами интересоваться, и заказал первое, о чем разговор зашел. Наверное, зашел он вовсе не случайно, наверное, давно это решение в голове чародея зрело. Только чешуйка у него оказалась, представилось, как после всего на колено перед Гелей опустится…
В результате артефакт именно у Попович оказался, ловко она его со стола у Бобруйских подхватила. Но это уже не важно, другой перед Гелей теперь на колено опустится, другой под венец позовет.
Семен тряхнул головой, не время кручиниться, у него целая вечность для страданий будет. Он все делает правильно. Гнумы обещали несколько ночей город патрулировать, от упырей жителей беречь. Скорее всего, на рассвете все закончится. Крестовский ощущал, что тварь слабеет, чародейский перехлест сжимается. Указания ребятушкам он давал подробные, Зорин с Мамаевым горазды следы зачищать. Священнослужители еще непременно помогут.
Где-то там, за границами петли, суетились упыриные подручные, проводили смешные нелепые обряды, чтоб господина из захвата освободить, чтоб из перехлеста вытащить. Их черная поганая кровь лилась на жертвенный алтарь, к пещерным сводам возносились молитвы. Здесь же, в петле, чародей сидел за столом напротив эффектного пожилого брюнета в генеральском мундире и играл с ним в карты.
— Невероятно сильны вы, Семен Аристархович, — говорил генерал с ленцой, — и хитры сверх меры. Заморочили Нинельку флером своим чародейским, не дали ей блохинского отпрыска мне доставить. Дуры-бабы, что с них взять.
— Не стоит так огульно о всех говорить, Теодор Васильевич, — отвечал Крестовский. — Нинель Феофановна рассудила, что от половозрелого чародея вам больше пользы будет.
— Вот и страдаю теперь от этих рассуждений. А ведь завладей я зародышем, схоронился бы до полного его созревания, вы б меня и не нашли.
— Не стали бы вы, граф, хорониться, пожадничали, захотели бы и рыбку съесть и… Партия за мной.
Попов раздраженно отбросил карты.
— Надоело. Победил ты меня, мальчишка, под орех разделал. Думаешь, я твоих планов не разгадал? Ты утра ждешь, с рассветом мое колдовство на поверхности развеется, а перстенек твой, — он кивнул на стол, где на зеленом сукне лежало золотое кольцо, — со всей силы жахнет, под толщей земли нас погребая.
Генерал повернул голову, прищурился, разглядывая тени, мелькающие за янтарным туманным пологом.
— Ты все земляные жилы мне перерезал, лис рыжий, все до одной. Когда только успел?
— Еще во время первой нашей схватки, — признался Семен, тасуя карты. — Пока ты силою своей красовался, я ее источники примечал и блокировал. Это несложно было.
Крестовский положил на сукно веер бумажных прямоугольников.
— Сила твоя, Теодор, заемная, тебя, поганца, не любила, с готовностью ушла.
— А моей занять не хочешь?
— Нет! — усмехнулся чародей. — Брезгую.
— Дружок твой покойный чистоплюйством не страдал, двумя руками зачерпывал.
— Знаний Степану не хватало и осторожности.
— Ума! — припечатал некромант. — Форменный болван Степка твой был. А уж самомнение! Баба эта ему такого елея в уши налила. Великим чародеем станешь, величайшим, ни до тебя, ни после таких мир не видывал! Всем завладеешь: и первоэлементами, и навьим колдунством, и посмертием. Будешь царь и бог.
— Бог?
Генерал, не отрываясь, наблюдал что-то за завесою.
— Бог, бог… и жрецы будут, и девственницы на алтарях, и…
Он замолчал, его красные губы растянулись в улыбке:
— Какая приятная неожиданность. Гляди, Семка, кто к нам в гости пожаловал!
— Опять начинаешь? — фыркнул Крестовский. — Не куплюсь я ни на какие мороки. Проходили уже неоднократно, ни родители мои, ни начальство, ни друзья-товарищи петли снять не заставят. Смирись уже, Теодор, рассвет скоро, а там и конец нам с тобой придет.
Некромант гулко расхохотался:
— Ну же, Семка, не трусь! Посмотри. Ты, конечно, не бог, но девственница на алтарь тебе уже явилась.
Крестовский сжал в кулаке золотое кольцо и зажмурился, чтоб не видеть Евангелины, чьи распущенные волосы ярко рыжели даже сквозь янтарную петельную завесу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в коей надворного советника собираются принести в жертву, а сражение добра со злом протекает с переменным успехом на нескольких уровнях
За совращение из православного в иное христианское вероисповедание виновный приговаривается к лишению всех особенных лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ и к ссылке на житье в губернии Тобольскую или Томскую, или, буде он по закону не изъят от наказаний телесных, к наказанию розгами в мере, определенной статьею 35 сего Уложения…
Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, 1845
Каждый человек должен то в жизни делать, к чему он склонность имеет. Я, Евангелина Романовна Попович, сыскная чиновная барышня, к военным действиям приспособлена не была. Прокричав: «Тревога! Подъем, болваны! К оружию!», я юркнула под прикрытие конторки, оставив Давилову командование служивыми.
Громыхнуло, стекла рассыпались осколками, дверь слетела с петель. Стрелять я не стала, приказные палили из винтовок, я же, засунув руку в сумочку, распотрошила коробку с патронами и перезарядила револьвер. В присутственной зале закипела рукопашная. Увернувшись от чьей-то когтистой лапы, я по стеночке продвигалась к ближайшему окну. С потолка на меня прыгнула визжащая тварь. Успев пригнуться, я выстрелила в оскаленную пасть другой, перевалилась через подоконник и, чавкая подошвами, перебежала к защитному брустверу у крыльца. За мною шлейфом тащилась по грязи сорванная оконная штора. Туман поредел, фигуры, заполнившие площадь, были вполне различимы. На перевернутых лотках, как статуя на постаменте, горделиво возвышался господин Зябликов, опираясь картинно на трость, у его ног на земле стояла четверка… Я сглотнула горькую слюну. Четверка рослых человеческих скелетов. Их глазницы полыхали алым огнем, а кости белели. Присмотревшись к прочей собравшейся публике и ощутив приближение обморока, я убедилась, что со всех сторон меня окружают покойники разной степени разложения. Где заканчивались лохмотья и начинались обрывки сочащейся плоти, было затруднительно сказать, да и вовсе не важно.
