Cамый распространенный продукт, запасаемый в подвалах центнерами, картофель служил составляющей множества кулинарных рецептов, от супов и клецек до соусов. Во многих случаях требовалась картофельная мука, что подразумевало натирание картофеля на ручной терке в какую-то емкость, заливание чистой водой, а потом сливание грязной через край для выбирания в итоге осевшей субстанции со дна и выкладывания на бумагу для высушивания. Подобный процесс мог продолжаться целый день. По мере того как в дефицит превращался сахар, горожанкам предлагалось помогать местным крестьянам в уборке сахарной свеклы с получением в качестве оплаты за работу доли урожая. Сердцелистники, как вспоминала одна женщина, оставляли как «шпинат», лохматые и мясистые листья ботвы тщательно оттирали, прежде чем мелко порубить и бросить на несколько часов вариться в большом тазу. Остывшую массу вареной свеклы отжимали прессом для белья, получая коричневую жидкость, которую затем опять нагревали и держали на огне до тех пор, пока она не загустеет и не превратится в сладковатый сироп. Значительно вырос спрос на синтетические и химические добавки вроде ванильного сахара или лимонной эссенции; изобретатели новых рецептов старались замаскировать бесконечную повторяемость одних и тех же ингредиентов – «продать их под другим соусом». «Фрикадельки» и «котлеты» готовились из картофеля, чечевицы, брюквы и белокочанной капусты. Измученные монотонной кухней времен войны, люди буквально помешались на рецептах фантазийных блюд, вспоминая о золотом веке изобилия
[592].
Еще с довоенных времен женщины передавали дочкам и внучкам всевозможные знания и хитрости по приготовлению домашних консервов – сладких из ягод вроде клубники или соленых из овощей, моркови, капусты, грибов и прочего. Домашние огороды стали играть более важную роль с началом войны, а многие шахтерские семьи держали коз или поросят. Хотя нехватка кормов и мешала разведению животных, домохозяйки не только в селах, но и в городах разводили кроликов и кур. Даже респектабельный семейный врач Эрнст Паулюс завел загон для цыплят. Жгучая крапива, которую раньше собирали подростки из гитлерюгенда для приготовления естественных лекарственных средств, в том же Берлине стала появляться на рынках уже как овощ. Целые семьи отправлялись в леса и рощи собирать одуванчики для салатов, желуди для кофейного напитка, тогда как ромашка, мята перечная и листья липы шли на заварку вместо чая
[593].
Черный рынок принял новые формы. Мясники и бакалейщики предлагали постоянным клиентам товары прямо из-под прилавка. Одна молодая женщина из аптеки обменивала запасы черного чая и сладких сиропов на мясо. Другая, служившая в отделе выдачи карточек в муниципалитете, снабжала купонами мать и молила Бога, чтобы не попасться властям. Работая клерком в бюро Шарлоттенбурга по обеспечению населения карточками, Элизабет Ханке довольно быстро сообразила, что в конце периода продолжительностью в четыре недели некоторые люди вовремя не забирают талоны. Если для утилизации подобных карточек требовалось разрешение вышестоящего начальства, никто не мешал выдавать их свободно, а потому она просто выписывала невостребованные излишки себе. Как-то вечером, приглашенная коллегами выпить после работы, она неожиданно завязала знакомство с чиновником Министерства ВВС. Вдвоем они довольно быстро сколотили своего рода коммерческое товарищество: она поставляла продуктовые карточки, а он – контрабандные товары. Через непродолжительное время они сделались любовниками
[594].
Когда криминальная полиция приступила к борьбе с черным рынком, в ее штабах принялись разбивать на участки карту Берлина, сосредоточив усилия на кафе, пивных, магазинах и ресторанах, где, по имевшимся данным, шла левая торговля. В каждом квартале была своя специфическая клиентура: элегантные буржуа зачастили в «лучший Вест-Энд», тем временем как рабочий класс посещал пивные Веддинга, Нойкёльна и Шпандау – там тоже уважали завсегдатаев. Если многие дельцы совершали сделки в туалетах, то официанты сбывали сигареты посетителям открыто – объяснений, секретности или переговоров не требовалось
[595].
1 апреля 1942 г. Марта Реббин съехала с квартиры из-за стычки с хозяйкой по поводу делячества на черном рынке. Когда спустя два года 55-летнюю официантку в конце концов задержали, она без всякого сомнения сдала бывшую хозяйку квартиры, рассказав, что та поставляла ей провизию, тем временем как ее муж, тюремный надзиратель, через имевшиеся у него связи доставал «кофе, мясные консервы и шоколад». Показания свидетелей и дальнейшие допросы позволили следствию выявить целую подпольную сеть, включавшую в себя сорок деловых партнеров и связанных с ними лиц. В большинстве своем люди эти трудились в местных пивных, причем все находились в пределах километрового радиуса от железнодорожной станции Гезундбруннен – одной из наиболее людных в сердце рабочего Берлина. Коммерческую деятельность Реббин начинала с малого – личных контактов и разговоров, после чего вела заинтересованных господ и дам на прогулку к ее квартире, где сделки проходили без свидетелей – отсюда и важность роли домовладелицы. Несмотря на широту сети в целом, сами по себе операции носили весьма ограниченный характер – каждый из участников цепочки контактировал лишь с немногими. Масштаб, в общем-то, можно считать мелким. Только один из связанных с Реббин дельцов, коммивояжер, оказался на поверку серьезным дилером с базой в кафе на Данцигерштрассе; он добавил еще четырнадцать человек к ее проверенному ядру постоянных клиентов
[596].
Этот довольно скромный по масштабам черный рынок неминуемо пересекался с отчасти открытым, отчасти нелегальным рынком сексуальных услуг, работницы которого завязывали контакты в тех же местах и основывались на тех же семейно-соседских связях для сбора информации и проверки чужаков, прежде чем пригласить клиентов в свои апартаменты. Две сети накладывались друг на друга, поскольку проституция нуждалась в услугах нелегальных торговцев для получения косметики, одежды, парикмахерских услуг и медицинского обслуживания (особенно в области абортов)
[597].
Точно так же, как в оккупированной Европе, те, у кого имелись возможности, отправлялись на закупки провизии в сельскую местность. По воскресеньям пригородную железнодорожную сеть наводняли толпы людей, готовых с радостью обменять детские игрушки, кухонную утварь, пальто и плащи, обувь и мужские гражданские костюмы на яйца, молоко, сыр и – конечно и прежде всего – мясо, которого так не хватало горожанам. В городах вроде Ульма и Штутгарта домохозяйки накапливали запасы нужных, но не подлежавших рационированию предметов вроде моющих средств и стеклянных банок для консервирования, которые хорошо шли при обменах с фермерами. Уже летом 1941 г. горожане в Швабии занимались приготовлениями к Рождеству и платили крестьянам в районе Заульгау до 20 марок за гусенка и до 40 марок за выращенную и упитанную птицу
[598]. СД частично отслеживала подобные сделки, отмечая, что в городке Биберах 10 фунтов клубники меняли на четверть килограмма кофейных зерен, французскую обувь и текстиль – на фрукты и овощи, а масло для заправки салата – на вишню. При таком притоке горожан фермеры вокруг Штутгарта не видели особой нужды ездить продавать продукцию на городские рынки
[599].
