В угольных шахтах Рура трудились в основном советские военнопленные – вымотанные, изнуренные люди, пригоняемые из выкашиваемых тифом бараков Шталага. Тогда как сильные украинские шахтеры, привезенные из Кривого Рога, трудились ударно и дисциплинированно, пленные красноармейцы оказывались просто не в состоянии справляться с откалыванием угля кайлом или киркой. Шахты славились ничем не ограниченной бесчеловечностью, и к марту 1942 г. там недосчитывались двух третей рабочих, присланных в забои Рура из Бельгии и Северной Франции. Немецкий шахтер, который ведал раздачей хлеба и вел учет добычи приставленных к нему в подчинение четырех или пяти советских граждан, пользовался абсолютной властью. Тут сам особый статус горняков Германии, представителей профессии, максимально исключенных из списков военнообязанных, наилучшим образом совпадал с интересами шахтных управленцев и нацистской иерархии. Пауль Плайгер, председатель Имперского объединения угля, заявил: «Там внизу темно, а Берлин далеко»
[621].
Не только внешний, но и внутренний немецкий фронт сделался местом массовой гибели людей. По меньшей мере 170 000 советских и 130 000 польских гражданских лиц умерли за время работы в Германии, а ведь власти даже не вели счета скончавшимся на пути в рейх и из него или тех, кого отправили умирать обратно домой; сотни тысяч так и остались просто неучтенными. К июню 1942 г. среди советских гражданских начал распространяться тиф. В следующем месяце в рапорте руководства кабельного завода компании AEG в Берлине содержались следующие слова: «Задействованные русские женщины порой так слабы, что падают от голода». Тем летом фабрики и заводы во Франкфурте отослали назад до половины приписанных к ним рабочих «из-за болезни и физического истощения». В сентябре в другом официальном отчете говорилось о том, как эшелон, доставлявший восточных рабочих в Берлин, оказался рядом с другим составом, в котором домой отправлялись «негодные». Это «могло иметь катастрофические последствия, поскольку на обратном поезде находились мертвые пассажиры, – писал автор документа и продолжал: – Женщины в поезде рожали детей, которых вышвыривали в открытое окно во время движения, тем временем в одном вагоне ехали больные туберкулезом и венерическими заболеваниями. Умирающие лежали в товарных вагонах без соломы, а одного из умерших в итоге выбросили на насыпь. Другие обратные эшелоны, по всей видимости, в таком же плачевном состоянии»
[622].
Далее статистика стала еще ужаснее. Почти 2 миллиона пленных красноармейцев были вывезены на работы в Германии. Миллион умерли там.
С переходом к массовому использованию иностранной рабочей силы в геометрической прогрессии выросло количество отправленных в концентрационные лагеря, за счет чего власти в основном поддерживали дисциплину среди иностранных рабочих. Помимо изначального ядра из немецких политических заключенных, обычно закоренелых коммунистов, жестоко конкурировавшие с ними немецкие уголовники в ожесточенной борьбе за влияние выбивались в начальники над морем иностранцев и формировали лагерную верхушку из надзирателей и авторитетов. Именно они непосредственно командовали «восточными» и польскими рабочими, отправленными за колючую проволоку за попытки сбежать или нарушения вроде проявления дерзости и неподчинения.
Существовали две группы немцев, чей быт и перспективы на выживание в заключении выглядели особенно скверно, – гомосексуалы и мелкие преступники. С 1942 г. и далее данные трудовые резервы заметно возросли, и их тоже включили в военное производство. Лагеря Освенцим и Моновиц служили источниками поставок рабов для всей Верхней Силезии, равно как и для огромных химических предприятий концерна И. Г. Фарбен. Тем временем лагерь Ораниенбург в северных пригородах Берлина питал рабочей силой авиастроительный завод фирмы Heinkel; Дахау – BMW; Равенсбрюк – Siemens; Маутхаузен – Steyr-Daimler-Puch; а Заксенхаузен – Daimler-Benz. В 1942 и 1943 гг. промышленность люфтваффе лидировала по использованию подневольного труда; тон задавали BMW, Heinkel и Messerschmitt.
Из 1,65 миллиона заключенных концентрационных лагерей на территории Германии умерло по меньшей мере 800 000; еще 300 000 человек уморили на работах вполне сознательно и целенаправленно как евреев, предназначенных для «уничтожения через труд». Если считать советских военнопленных и советских и польских гражданских лиц, угнанных на работы в рейх, причем следуя официальным – и потому неизбежно заниженным – данным, приходится констатировать: в период после кризиса 1941–1942 гг. гитлеровский режим уничтожил на работах в Германии по меньшей мере 2,4 миллиона человек
[623].
Один занимавшийся экономическими вопросами историк описывал трудовые ресурсы в концентрационных лагерях с господствовавшим там принципом постоянного «отбора» – высокой трудоотдачи при крайне низком потреблении съестного – «не как запас, а как поток». По отношению к долгим месяцам продовольственного кризиса 1942 г. данное правило вполне применимо ко всем категориям согнанных на принудительный труд масс рабочих с востока, о ком бы ни шла речь, о военнопленных или о гражданских «добровольцах». В попытке рационализировать уровень темпов износа рабочей силы и отобрать тех, кто выживет при более жесткой экономии, председатель объединения угля Верхней Силезии Гюнтер Фалькенхан предложил внедрить систему «питания по качеству труда» для «восточников» в шахтах. Суть предложения заключалась в лишении еды тех, кто не справлялся с нормами, и передаче ее выполнявшим план соответственно. Фалькенхан не снижал требований подвоза новых партий работников на замену умиравшим. По мере распространения этой людоедской версии социального дарвинизма на предприятиях угледобывающей индустрии Силезии новаторские идеи привлекли внимание Альберта Шпеера, получили его одобрение и шаг за шагом превратились в стандартную практику немецкой военной промышленности
[624].
В условиях, когда голодные рационы увеличивали смертность среди трудовых ресурсов, даже вполне лояльные нацизму управленцы начали требовать лучшей кормежки рабов по «далеким от сентиментальности» причинам – из-за уровня производительности. В феврале 1942 г. Главное управление имперской безопасности Гейдриха, хотя оно в целом выступало за наиболее жесткое и идеологически непреклонное внедрение в жизнь расовых принципов, вынужденно признало: «Все немецкие структуры держатся одного мнения: учитывая продовольственные нормы, даже те русские рабочие, которые прибывают в хорошем состоянии, скоро будут истощены». На протяжении марта из других ведомств, в том числе с самых высоких уровней, включая лично Гитлера, стали раздаваться все более громкие рекомендации кормить «русских», чтобы те не потеряли способности работать. Однако, когда 6 апреля нормы выдачи продовольствия для немцев резко сократились, среди «соотечественников» тут же поползли разжигаемые завистью слухи о том, будто иностранным рабочим предоставляют «исключительно хорошее» питание – даже после того, как рационы для них тоже понизили; режим ни за что не мог допустить размывания расовых границ. Какие бы требования ни выдвигали соображения экономической эффективности, этика «народной общности» диктовала свое: нельзя увеличивать нормы питания иностранным рабочим, пока не отменены сокращения для немцев
[625].
