Внедрить в обиход другие постулаты национальной солидарности – распределить военное бремя среди немцев поровну – оказалось сложнее. В преддверии апрельского урезания норм снабжения Геббельс провозгласил в Das Reich принцип равного разделения тягот войны. Иначе, продолжал он, окажется под угрозой не только «наше продовольственное обеспечение», но пострадает «чувство справедливости и вера в цельность и чистоту общественной жизни» у добрых соотечественников. Клятвенно заверяя, что режим, который перестанет беспощадно бороться с нарушителями этих принципов, «утратит право называться народным правительством», Геббельс установил эталон для изменения степени дееспособности правительства. Хотя Гитлер и Геббельс с их скромным столом оставались вне подозрений – лакей Геббельса перед обедом собирал карточные штампики приглашенных, – однако среди людей ходили едкие шутки на данную тему. Одна из них давала на животрепещущий вопрос «когда кончится война?» такой ответ: «когда Геринг влезет в штаны Геббельса»
[626]. Басни об особых привилегиях нацистской верхушки распространялись британскими пропагандистами на радио, в том числе через посредство подложной немецкой станции «Густав Зигфрид 1». Перед лицом целого вала слухов Борман напоминал гауляйтерам о необходимости личным примером показывать приверженность нормам «народного общежития», особенно в плане «нормирования продовольствия»
[627].
Элиту грозил всерьез задеть крупный скандал. Начался он с бакалейщика из Штеглица, фешенебельного пригорода Берлина. Август Нётлинг попал в неприятное положение из-за неспособности покрыть карточками отпущенное клиентам в довольно большом количестве продовольствие. 23 июля 1942 г. его оштрафовали на 5000 марок – максимальное наказание в компетенции городского управления снабжения. Нётлинг подал прошение о проверке административных регламентов в суде, мотивируя иск тем, что предание гласности приговора навредит не только ему, но и клиентуре, включающей в себя «важных людей из партии, государства, вермахта и дипломатического корпуса». На самом деле отоваривались у Нётлинга практически все представители политической и военной верхушки, которую он щедро снабжал дичью, ветчиной, колбасой, деликатесными винами, сладостями, коньяком и сахаром, не спрашивая никаких карточек. В список входили министр внутренних дел Вильгельм Фрик, министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп, министр образования Бернард Руст, министр сельского хозяйства Вальтер Дарре, шеф имперской службы труда Константин Хирль, начальник штаба имперской канцелярии Гитлера Ганс Ламмерс, министр экономики Вальтер Функ, управляющий германского радио Ойген Хадамовски, полицейские чины Лейпцига и Берлина, а также ряд секретарш и правительственных распорядителей. Еще один из завсегдатаев, председатель Берлинского административного суда Гардиевский, услужливо помог Нётлингу составить ходатайство в суд под его же собственным управлением. Вермахт тоже представляли достойные фигуры: фельдмаршалы Браухич и Кейтель от сухопутных войск, гросс-адмирал Редер и адмирал Курт Фрикке – от ВМФ и от люфтваффе – Ганс Ешоннек и Вильгельм Хэнельт
[628].
Аскетичный в еде Геббельс со своими сексуальными приключениями, давно и прочно служившими источником развлечения народа, испытал искренний шок и доложил напрямую Гитлеру. Тот тоже не пришел в восторг и даже потребовал от всех вовлеченных в круг клиентуры Нётлинга объяснений и обещаний не поступать больше подобным образом. Расследование он поручил фигуре относительно невысокого статуса, министру юстиции Отто Тираку. Как зачастую и бывает, извинения и отговорки высвечивали моральные ориентиры рулевых режима ярче, чем сам скандал: нацистская верхушка ужом на сковородке извивалась перед обвинениями в предательстве идеалов «народной общности». Министр сельского хозяйства Вальтер Дарре, не преминувший в свое время лично удостовериться, что его жена обслуживается у Нётлинга на «нормальном» уровне, отрицал все и клялся, будто до последней буквы следовал установкам, сочиненным чиновниками его же министерства. Другие, как тот же Риббентроп, колотили себя в грудь, заверяя следствие в собственной невиновности. Ганс Ламмерс спрятался за неразумную жену, мол, она понятия не имела, что дичь, получаемая ею у бакалейщика, подлежала рационированию.
В большинстве своем проштрафившиеся представители элиты грехи все же признали, но старались свести их до минимума. Они попросту не знали о правилах, а если и знали, то не знали жены или домработницы. Виктор Лютце, шеф СА, утверждал, будто еда отправлялась в посылках солдатам, находившимся на излечении в связи с ранениями в военных госпиталях. Один гросс-адмирал Редер принял на себя «полную ответственность», но затем тут же заявил, будто и понятия не имел, что там приобретала жена; так или иначе, она тоже оказалась ни в чем не виновата, поскольку раздавала продукты раненым морякам и отправляла в посылках солдатам на фронт. Геббельс только и поражался тому, что они «приводили по большей части лишь неубедительные оправдания» в попытках сбросить с себя ответственность за нарушение морального кодекса режима. Чтобы не допустить разрастания скандала, Гитлер распорядился не предпринимать никаких действий. Брошенный защитниками, Нётлинг в итоге свел счеты с жизнью в тюрьме
[629].
А между тем осенью 1942 г. насильственный отбор европейских урожаев помог залатать дыры в немецком продовольственном секторе. В воскресенье, 4 октября 1942 г., Герман Геринг объявил о полном восстановлении норм выдачи продуктов для немецкого населения – отмене всех апрельских ограничений. Пайки представителей длинной иерархической цепочки иностранных рабочих, стоявших ниже «соотечественников», тоже увеличились, что позволяло сохранить более пригодную рабочую силу. Вновь понизили нормы – в основном чисто символически – лишь для немногих оставшихся в Германии евреев. В громкой благодарственной речи, приуроченной к «Празднику урожая» и транслировавшейся вживую, Геринг заверил германский народ: «Все наши войска кормятся с оккупированных территорий» – небольшой прокол, который Геббельс велел СМИ опустить в ходе вещаний на иностранную аудиторию. Вне всякого сомнения, немецкая публика прекрасно поняла Геринга. Затем он завел знакомую шарманку о том, будто эта война – не просто война, а война против евреев. С чувством, с толком и с расстановкой донося до слушателей перспективы, ожидающие их в случае поражения, Геринг напоминал озабоченного отца: «Германский народ, ты должен знать: если проиграем войну, тебя уничтожат… Эта война не есть Вторая мировая война, эта война есть Великая расовая война»
[630].
