Воспитанные в традициях обожания павших Первой мировой войны, молодые новобранцы знали, чего от них ожидают. Как писал домой 24 января 1943 г. один обер-ефрейтор из части в составе группы армий «Центр»:
«Здесь вопрос стоит о жизни или смерти. Россия есть наша судьба – тот или этот исход! Борьба достигла жестокости и неумолимости, превосходящих все описания. “Ни один из вас не имеет права вернуться домой живым!” Этот девиз повторяли нам, солдатам, достаточно часто для того, чтобы мы понимали всю серьезность слов. Мы полностью готовы»
[696].
В Хорватии один лейтенант в штабе 721-го гренадерского полка аплодировал речи Геринга. «Никогда еще прежде в этой войне никто не сражался в такой героической битве. Никто из тех, кто теперь там, в кипящем котле, не увидит родного дома! И верно, мы ни в коем случае не чета бессмертным бойцам Сталинграда». В то время его пехотная дивизия принимала участие в крупнейшей акции войны по зачисткам территорий, операции «Вайс», в ходе которой 90 000 немцев, хорватов и итальянцев жгли деревни и села в области югославского Бихача. По мнению лейтенанта, эти действия представляли собой «часть целого, а не нечто отдельное», и с этим сознанием «мы сможем достигнуть победы!». Молодому Генриху Бёллю великая жертва бойцов Сталинграда бередила совесть из-за досадных неполадок со здоровьем и заставляла писать следующие строки: «Я испытываю стыд оттого, что с завтрашнего дня начну лечиться от головных болей и воспаления глаз»
[697].
Для Петера Штёльтена, учившегося на специализированных курсах для танкистов в Айзенахе, с героическим деянием 6-й армии под Сталинградом могла сравниться только победа над Аттилой на Каталаунских полях, где «германские» племена сражались плечом к плечу с римскими легионами, чтобы остановить натиск «азиатов» – гуннов. Однако он опасался, что подвигу Сталинграда угрожает «исчезновение в черной пустоте» с потерей его духовного выражения. «Я уверен, что в тихие, упорядоченные времена мы будем считать его огромной утратой, – писал Штёльтен родителям, – что из тех последних дней ни единого письма не дойдет до семьи. Здесь, перед постоянно присутствующим ликом смерти, мог быть найден настоящий ответ нашему времени, его идеальный образец». Бои еще бушевали вовсю, а Геббельс уже инструктировал главного репортера при 6-й армии Хайнца Шрётера по вопросу сбора и редактирования выдержек из солдатских писем как раз для удовлетворения подобного духовного спроса
[698].
Когда Геринг произносил свою вдохновенную речь, нацистскому руководству, вероятно, еще могло казаться, будто события на фронте соответствуют выбранному ими сценарию. 29 января генерал Паулюс от имени 6-й армии телеграфировал Гитлеру с поздравлениями в честь круглой годовщины его правления и с заверениями, что немецкое знамя все еще развевается над городом: «Пусть наша битва послужит для нынешнего и будущего поколения примером того, как надо уметь не сдаваться даже в мыслях; и тогда Германия будет побеждать». В соответствии с нацистскими убеждениями в случае неизбежного поражения командующему полагалось лишить себя жизни, и для верности Гитлер произвел Паулюса в фельдмаршалы, ибо ни один немецкий фельдмаршал никогда не сдавался. Паулюсу вот-вот предстояло заслужить презрение Гитлера, став первым нарушителем неписаного правила. Германское радио усердствовало в стараниях представить печальный конец в ином свете, объявив лишь, что южная группировка «оказалась вынуждена отступить перед лицом подавляющего численного превосходства противника после более чем двух месяцев героических оборонительных боев». 30 января известие о крушении последних немецких позиций на развалинах тракторного завода утонуло в волнах неуемной фантазии: «В ходе героических боев все солдаты от рядового до генерала сражались на самом переднем крае, примкнув штыки к винтовкам»
[699].
3 февраля после медленных маршей германское радио объявило об окончательном завершении битвы:
«Жертва 6-й армии не была напрасной. Послужив бруствером в исторической европейской миссии, она на протяжении нескольких недель сдерживала натиск шести советских армий… Генералы, офицеры, унтер-офицеры и солдаты сражались плечом к плечу до последнего патрона. Они погибли, чтобы жила Германия».
За словами зазвучали приглушенные раскаты барабанной дроби и три куплета элегической солдатской песни «И был товарищ у меня», называемой обычно по первой строке «Ich hatt’ einen Kameraden», после чего последовали национальные гимны Германии, Румынии и Хорватии, а в конце, точно в честь великой победы, – три минуты молчания. Правительство объявило трехдневный национальный траур, на протяжении которого все театры, кинотеатры и варьете в рейхе оставались закрытыми. По радио звучали печальные марши и Пятая симфония Бетховена. Геббельс затребовал громкую боевую сводку с аллюзиями на речи Цезаря, Фридриха Великого и Наполеона – такую, чтобы слова будоражили сердца и умы немцев на многие века вперед
[700].
В течение трех суток официального траура католические епископы откликнулись на трагедию под Сталинградом распоряжением служить мессы в поминание павших во всех церквях своих епархий. Архиепископ Кёльна Фрингс еще истовее молился Святой Деве Марии. Гален Мюнстерский, совсем недавно доставлявший режиму определенное беспокойство, сочинил святительское послание: «Исполненные внутренней любви, мы вспоминаем далеких от нас солдат, заслонивших собой родину перед валом вражеского натиска, рвущегося сюда безжалостного большевизма». Черпая вдохновение у Фомы Аквинского, он благословлял тех, кто умер «смертью воина, честно выполняя свой долг, почти сравнявшись в добродетели и достоинстве деяний с мучениками во имя веры»
[701].
Искусно срежиссированная Геббельсом и Герингом «героическая сага» обнажила перед народом катастрофу неслыханных прежде размеров. Эмоциональная подготовка к подлинным масштабам поражения отсутствовала. Коль скоро многие сыны Нюрнберга служили именно в 6-й армии, город охватило настоящее горе. Выхватывая газеты из рук продавцов и утирая слезы, озлобленные люди роптали впервые. «Гитлер врал нам целых три месяца», – говорили они, вспоминая, как 8 ноября тот хвастался, будто со Сталинградом фактически покончено. По всей Германии случившееся повергло население в шок, лишило воли, а все недавно циркулировавшие оптимистические россказни воспринимались лишь с бо́льшим гневом. Мысль о том, что под Сталинградом воевали ради престижа, возможно, могла скрыть от многих всю стратегическую серьезность понесенного поражения, но в любом случае напрашивался вывод: чего ради там положили целую армию? Другим, как и в предыдущем январе, вновь начало казаться, будто война повернулась против Германии, причем повернулась решительно. Геббельс осознал, что миф, вполне приемлемый для идеалистов, юных солдат из выпускников гимназий, не удастся запросто внушить целой нации, поскольку случившееся «непереносимо для немецкого народа», как вынужденно признавался он дневнику, принимая решение положить под сукно весь замысел опубликовать героическую сагу из тщательно отобранных «последних писем». Сталинград стал первым, и последним, поражением нацистского режима, подвергшимся такой сильной мифологизации. Когда через несколько месяцев четверть миллиона немецких солдат сложили оружие в Тунисе, никакого надрыва не наблюдалось – сводки звучали сухо и буднично
[702]; то же справедливо и в отношении будущих и куда более сокрушительных поражений, до которых оставалось совсем недолго. Когда Гитлер обращался к немецкому народу по случаю Дня памяти павших героев 21 марта, он вообще ни словом не упомянул о Сталинграде
[703].
