Однако немецкое руководство не владело монополией на информацию. Московское радио уже сообщило «данные о девяноста одной тысяче военнопленных», отмечал чиновник в отделе печати и информации Министерства иностранных дел 2 февраля 1943 г., предсказывая: «Никто не сможет не поддаться искушению попробовать разузнать что-нибудь из вражеского вещания… В глазах простых масс “попал в плен” есть нечто иное, чем “убит”, и не важно, сколько раз им говорили о том, что русские убивают всех военнопленных». СД соглашалась с ним, фиксируя факты собирания гражданами советских пропагандистских листовок, разбрасываемых над Германией, и распространение информации, получение которой возможно лишь через московское радио. Рапорты как на местном, так и на общенациональном уровне подтверждали рост подпольного слушания радиопередач, поскольку на Радио Москва и на Би-би-си зачитывались фамилии немецких военнопленных. В Штутгарте гауляйтер Мурр грозил «выявить и безжалостно наказать» всех, кто «слушает вражеские голоса и этим подрывает способность к обороне и сопротивлению у нашего народа». Однако в местной СД не рассматривали происходящее так однобоко, считая действия людей естественной реакцией
[715].
Как всегда, гестапо попыталось применить избирательный подход к подобным случаям с учетом личности нарушителя и его мотивов. В марте 1943 г. одна женщина начала писать семьям немецких солдат, чьи фамилии и адреса перечислялись на советской листовке, которую привез приехавший на побывку сын. Она просто хотела сообщить людям, что их близкие живы и «у них все хорошо». В конечном счете она попала в поле зрения гестапо, где установили, что на решение женщины влиял факт потери ею во время Первой мировой войны двух братьев, а также и младшего сына в предыдущем году. «Я хотела помочь пострадавшим, мне было жаль их, потому что они ничего не знали о близких», – поясняла она. Сотрудники гестапо, с уважением отнесшиеся к ее безупречному послужному списку как члена массовых нацистских организаций, не стали наказывать женщину за «пораженчество» или «распространение вражеской пропаганды», а лишь сделали предупреждение и отпустили.
А вот Фрицу M., напротив, повезло куда меньше. В мае 1943 г. гестапо арестовало его за отправку сорока шести писем семьям солдат, названных по Радио Москва, с целью предупредить их, что «считающиеся пропавшими без вести немецкие солдаты находятся в плену и живы-здоровы». Его лексику сочли «коммунистической пропагандой», поскольку он противоречил «общему убеждению… что с немецкими солдатами в русском плену обращаются плохо». Фриц M. к тому же ранее состоял в социал-демократической партии. Коль скоро подобные преступления обычно подлежали наказанию вплоть до высшей меры, он еще очень легко отделался, получив два года тюрьмы, что ясно показывает нежелание полиции идти на обострение в подобных случаях. Фриц M. явно не рассматривал свои действия как некую форму тайного сопротивления: хотя некоторые авторы писем обозначали себя как «+++», «земляк» или «+++ (к сожалению, иначе назваться не могу)», он указывал и фамилию, и место жительства. О многом говорит и то обстоятельство, что никто из адресатов его не сдал, в чем им самим тоже пришлось объясняться в гестапо
[716].
Несмотря на все усилия по перехвату писем и открыток немецких военнопленных в советской неволе, некоторые из посланий все же добрались до цели: одни через нейтральные страны, иные из-за проколов управленческого аппарата. В апреле 1943 г. цензурный отдел в Вене пропустил письмо, написанное Гизеле Хайц, жене одного из высших офицеров 6-й армии, генерала Вальтера Хайца. Содержание письма скоро сделалось достоянием других семей таких же высокопоставленных офицеров, ряд близких которых, как та же Гизела Хайц, обращались за информацией и в структуры Верховного главнокомандования вермахта. Отдел информации вооруженных сил Германии приложил все усилия для подавления надежд, объясняя ситуацию так: «В силу совершенно негативного отношения Советского Союза, до сих пор не существовало никаких соглашений, касавшихся контактов с немецкими военнопленными в Советском Союзе». История Хайца скоро превратилась в миф, будто этот трезвомыслящий военный служил связным для пропавших без вести и военнопленных на востоке. Слухи возникали, плодились и множились, получив очередной толчок летом 1944 г., после новых поражений на Восточном фронте. Верховное главнокомандование сухопутных войск в конце концов повело себя довольно необычно – принялось официально опровергать слухи
[717].
После томительных месяцев ожидания вестей Луиза Штибер находила единственное утешение, поверяя мысли и переживания дневнику, как бы говоря на его страницах с пропавшим мужем, которому писала по ночам стихи:
Сижу в темноте я одна,
Лишь лампы приглушенный свет.
В кроватке спит наше дитя:
Нет, милый мой, папы здесь нет.
…
Когда уж совсем мне невмочь,
Я в руки портрет твой беру,
Зову я сыночка и дочь —
При них плакать я не могу.
Нельзя мне поддаться беде,
Проходит уж дней легион.
Письма все я жду – нет, не мне!
Вновь мимо прошел почтальон.
Но верю – настанет тот день,
Придет час, минута придет,
В мою постучишься ты дверь,
И солнце для нас лишь взойдет
[718].
Некоторые историки утверждают, будто необратимые потери превратились во всеобщее подавляющее и доминирующее обстоятельство Второй мировой войны в Германии и что именно оно привело многих к отчуждению от режима. Между тем довольно трудно выискать пораженчество или политическое противодействие в такой реакции. Речь идет о личном горе, и даже в начале февраля 1944 г. Луиза Штибер продолжала думать: «Нельзя мне поддаться беде… Письма все я жду – нет, не мне!» Она облекала боль в строки, тесно переплетавшиеся со словами героини Сары Леандер в картине «Великая любовь»: «Но чудо случится однажды». Ровно через двенадцать дней она исповедовалась мужу на страницах дневника: «Без маленького привета, без хоть словечка от тебя мне невыразимо тяжко. Я чувствую себя сиротой». На краткий миг забывая даже о двух детях, она добавляла: «Теперь у меня нет никого, кто мой и принадлежит мне»
[719].
