Коль скоро волны психологического шока следовали за физическими ударами, мало кто испытывал склонность к восприятию подобной пуленепробиваемой фразеологии. Швейцарский консул Франц Рудольф фон Вайс видел бездомных, с безучастным взором сидевших на чемоданах возле кухонь, где варили и раздавали суп. Общий настрой жителей он описывал так: «Глубокая апатия, поголовное безразличие и желание мира». Он и сам оказался среди пострадавших от бомбежек и переехал в маленький городок Бад-Годесберг. Молодая Криста Лемахер, как раз получившая развод, рассказывала в письме к брату на фронт, что они с матерью лишились всего и что ей выдали платье в управлении военных репараций, а также оплатили счета за вынужденное проживание в отеле «Эксельсиор» рядом с кафедральным собором. Она ничего не могла с собой поделать – дергалась при малейшем звуке и вскакивала, когда на голову падала какая-нибудь легкая штуковина из обломков. После первого налета она употребила всю энергию на ремонт квартиры. Теперь Криста хотела только пойти за оставленными в подвале вещами, но боялась оказаться придавленной пока еще стоявшими стенами, если те вдруг обрушатся. Вместо этого она сосредоточилась на отправке матери и трехлетней дочери в эвакуацию в безопасный Фюссен в Баварии
[754].
Сама Криста осталась на месте и писала брату, наплевав на почтовых цензоров: «Тут лучше не говорить “Да здравствует Гитлер!”, а то рискуешь иной раз и по ушам схлопотать». Прозаическое, но решительное «выстоять» у Кристы мало походило на патриотическое перевоплощение, вызвать которое в народе еще надеялся Геббельс. Она крепилась изо всех сил и поддерживала письмами свою небольшую семью, беспокоясь о том, на что будет жить дочь, если сама Криста погибнет, и продолжала работать, поднявшись до поста управленца в фирме. Война для Кристы Лемахер означала обязанность делать свое дело, лишь иногда позволяя себе роскошь вместе с сестрой расслабиться в горячей ванне с книгами, чашками с кофе и рюмками с ликером, неустойчиво стоящими на доске поперек ванны
[755].
В городах Рейна и Рура люди продолжали поговаривать об обещанном Геббельсом могучем возмездии, но уже без прежних надежд, как в мае и июне. По меньшей мере в Кёльне никто не верил, что некое оружие спасет их. Гауляйтер Северной Вестфалии Альфред Майер мог сколько угодно призывать кары на врага в ходе публичных похорон у массовых могил, но ближе к исходу июня и в начале июля в городах вроде Дортмунда, Бохума и Хагена утрата веры в своевременное возмездие вынудила сотрудников СД мрачно охарактеризовать происходящее «как войну нервов германской пропаганды против собственного населения». Всегда очень чувствительный к настроениям в обществе, Геббельс призвал пропагандистов к сдержанности в речах
[756].
Пока нацистские власти и церковники каждые по-своему занимались осмыслением бомбежек, некоторые уже изобретенные термины становились аксиомами, а другие оспаривались, но мало кто мог отказать в точности определению Геббельса «бомбовый террор» применительно к кампании британских ВВС. Слова отражали заявленные цели союзников – сломить волю немцев к сопротивлению – и в точности передавали ощущение крайней беспомощности людей, молившихся и дрожавших в сырых подвалах, в то время пока жилые кварталы оседали и горели у них над головами. Однако, если католические епископы столкнулись с большими трудностями в попытках вывести народ из помешательства на мести, партии, в свою очередь, не удавалось, несмотря на все усилия, трансформировать страх и беспомощность во всеобщий вызов врагу. Пышных похорон и военных наград оказывалось явно недостаточно. К тому же нацисты не могли да и не очень хотели превращать гражданских лиц в бойцов или поколебать глубокое убеждение в том, что ведение такой войны против мирного населения нарушало основополагающие моральные границы. Все звучавшие в 1940 г. дискуссии о том, кто первым начал бомбить гражданское население, давно остались в прошлом. Значение сохранило только одно – в состоянии или не в состоянии Германия дать мощный ответ. К началу июля остряки принялись шутить, будто Сару Леандер пригласили в штаб Гитлера спеть свой шлягер из фильма «Я знаю, чудо случится однажды»
[757].
Для режима, боготворившего право сильного, «бомбовый террор» создавал угрозу показать слабость и деморализовать немцев. Геббельс особенно старался скрыть истинное число погибших мирных жителей, поэтому СМИ живописали картины разрушения культурных объектов вроде памятников, скрупулезно пересчитывали оскверненные и разбомбленные церкви, а в случае Кёльна подробно передавали перечень повреждений, нанесенных кафедральному собору. Данный способ подачи информации хорошо вписывался в утверждения нацистов о том, будто Германия защищает европейские культуру и наследие перед лицом союзнического варварства. В разбомбленных городах некоторым подобная приверженность к описанию ущерба, понесенного культурными объектами, представлялась «сдвигом внимания от огромного урона в жилом фонде и в первую очередь от людских потерь». Вместо рассказов о кафедральном соборе, как отмечала СД, люди хотели, чтобы в стране знали о том, как им живется изо дня в день: «о необходимости пробираться на работу через груды развалин и тучи пыли, когда не работает общественный транспорт; о невозможности помыться и приготовить горячую еду, поскольку нет ни газа, ни электричества; о ценности одной-единственной чудом спасенной ложки или тарелки». Когда горожане бежали прочь от разрушений, они зачастую направляли гнев и ярость в адрес нацистов. Стиснутый со всех сторон в переполненном поезде, который осилил дорогу от Кёльна до Франкфурта едва ли не за двое суток, наблюдательный высококвалифицированный рабочий из Хамма заметил в купе грубо намалеванный мелом рисунок – «виселица с болтавшейся на ней свастикой. Все видят, и никто не сотрет»
[758].
В не затронутых бомбежками регионах население не могло сделать из сообщений СМИ выводов о резком увеличении интенсивности союзнических налетов. В свое время рейды британской авиации 1940–1941 гг. сильно преувеличивали с целью предоставить моральное оправдание налетам люфтваффе на Британию, но теперь СМИ, напротив, старались приуменьшить размах бомбовой кампании. Эвакуированных из Рейнской области и Рурского бассейна с их рассказами о пережитом кошмаре встречали со смешанным чувством жалости и недоверия. Некоторые задавались вопросом, не выявили ли бомбежки слабость характера обитателей этих регионов. Вот что писал один унтер-офицер домой в Бремен: «Мне довелось побывать в промышленной области Рейна и Вестфалии, настроения среди населения там сильно упали, и везде царит страх. В Северной Германии, в Бремене, я ничего подобного не наблюдал. Думаю, что северные немцы способны вынести большее, чем остальные». Обратная сторона призывов «укрепить сердца» и «нервы» состояла в назревании сомнений и разделении немцев на тех, кто может и кто не может «выстоять»
[759].
