Люди, на долю которых достались все прелести беспрецедентных по размаху налетов, испытывали определенную гордость и не желали применения термина «бомбовый террор» по отношению к мелким эпизодам. В мае 1943 г., когда СМИ автоматически окрестили разрушение дамб на Эдере и Мёне «террористическими атаками», Геббельс с удивлением отмечал бурю критики и непонимание у части публики. «Население придерживается мнения, – доносили гауляйтеры начальству в Берлин на исходе мая, – что дамбы, шлюзы и прочие объекты, конечно, считаются важными военными целями». Несмотря на слухи, будто в потопе погибли 30 000 человек, даже в Рурском бассейне люди решительно противились распространению понятия «еврейский террор» на рейд «дэмбастеров»
[760]. Чтобы пресечь слухи, власти опубликовали данные «окончательного подсчета»: 1579 погибших, из которых 1026 – иностранные рабочие. Однако, как отмечали гауляйтеры, народ видел «в разрушении дамб чрезвычайный успех англичан и не понимал превращения законного удара по важной военной цели в акт террора»
[761].
Критикой освещения событий со стороны СМИ население Германии показало, что воспринимало пропаганду Геббельса вполне серьезно. Для большинства немцев казалось «немыслимым выпячивать роль евреев» в налете на дамбы, как поступали германские СМИ. «Еврейский террор» означал именно массовые налеты на города – сожжение, умерщвление угарным газом и расчленение немецких женщин и детей. «Еврейский террор» ассоциировался с насилием без всяких моральных пределов. Подобный термин мог применяться в отношении Вупперталя, Дортмунда и Кёльна, а не в связи с очень меткими ударами по плотинам: несмотря на масштабы разрушений, противник выполнял четкие и ограниченно военно-стратегические задачи, что попросту не вмещалось в народное понимание «еврейского террора»
[762].
Разговоры о «еврейском» происхождении «террористических атак» нарушили спираль негласного молчания, окутывавшего разворачивавшиеся по всей Европе депортации и убийства евреев на протяжении 1942 г. В середине речи о «тотальной» войне в феврале 1943 г. Геббельс, упоминая о готовности Германии пойти на радикальные меры, практически произнес слово «уничтожение», но быстро поправил его на «удаление» еврейства. Оговорку смягчили – подретушировали в версии для печати, но миллионы немцев, внимавших речи «вживую» по радио, не пропустили почти открытого признания властей в убийствах евреев. Слышали они и то, как аплодировали собравшиеся во Дворце спорта, как кричали «долой евреев!» и смеялись, когда Геббельс поправился, выбрав другое слово. Оговорка, по всей вероятности, носила случайный характер только отчасти. Она послужила знаком переноса акцента в войне, которая становилась прежде всего войной Германии против большевиков и евреев, – борьбой не на жизнь, а на смерть во имя, как считалось, страны и «всей европейской культуры»
[763].
В конце февраля 1943 г. подразделение военной тайной полиции наткнулось на массовое захоронение в лесу около Катыни, маленького городка западнее Смоленска. Из-за глубоко промерзшей земли раскопки пришлось отложить до тепла. Командование группы армий «Центр» тотчас обратилось к главному эксперту в области судебно-медицинской экспертизы, профессору Герхарду Бутцу из Бреславского университета. 29 марта Бутц, расширивший свои практические знания за счет проведения вскрытий над узниками концентрационного лагеря Бухенвальд, приступил к эксгумации. Трупы, судя по всему, принадлежали польским офицерам, которых депортировали и расстреляли советские войска после вторжения в Восточную Польшу в 1939 г.
[764].
Несколько дней спустя Геббельс узнал о находке от пропагандиста из группы армий «Центр» и сразу обратился к Гитлеру за разрешением воспользоваться этим с полной отдачей в новостях. Надеясь расколоть союзников, Геббельс тотчас распорядился доставить на место делегацию иностранных корреспондентов из Берлина, а также привезти в Катынь польскую делегацию из Варшавы и Кракова, чтобы все удостоверились – немцы ничего не сфабриковали. Затем 13 апреля германское радио сделало заявление об обнаружении трупов 10 000 польских офицеров в массовом захоронении размером 28×16 м. Одетые в военную форму, они все имеют «раны в области затылка, полученные от пистолетных выстрелов. Идентификация трупов не составляет труда, поскольку особенности почвы способствовали мумификации тел, к тому же русские бросили на месте удостоверения личности». Затем в Катынь прибыли другие польские и международные делегации, международная медицинская комиссия под руководством Бутца также выдала заключения
[765].
Геббельс потирал руки от сенсационности материала и предсказывал: «Мы сможем прожить на этом пару недель». Подобные истории всплывали и раньше, в 1941 г., как те же расстрелы сотрудниками НКВД заключенных в трех тюрьмах во Львове, на какое-то время приковавшие внимание немцев. Однако они быстро отошли в тень под гром победных новостей о стремительном продвижении вермахта. Весной 1943 г. подобного рода отвлекающих моментов не имелось, но зато наличествовали другие соображения. Поначалу Геббельс не планировал пропагандировать историю в Германии, опасаясь обострить обеспокоенность семей немецких военнопленных в Советском Союзе, но, увидев фотографии эксгумированных трупов, передумал и решил, что немецкая публика должна знать и видеть снимки. Шумиха продолжалась семь недель, до начала июня; кульминацией стал ролик «Катынский лес» продолжительностью восемь минут. Под трагическую похоронную музыку на экране из ям доставались тела. Судмедэксперты показывали входные и выходные пулевые отверстия – «визитная карточка НКВД, выстрелы в затылок»
[766]. Особо подчеркивалось человеческое достоинство жертв: из карманов их униформы доставались и подносились к объективу камеры фотографии, с которых офицеры приветственно махали женам и улыбающимся детям. Зритель видел, что не только иностранная пресса, но и бывшие польские солдаты в военной форме и – очень неуместно – в стальных касках имели возможность присутствовать на месте гибели товарищей, «ликвидированных сталинскими палачами». С нарастанием виолончельных аккордов траурной элегии фильм заканчивался кадром с польским католическим епископом, произносившим напутственное слово погибшим на краю их братской могилы
[767].
