По всему рейху разочарованная алчность быстро обратилась в ревность и гнев. Так, на сталелитейном заводе в Китцингене, как доносила СД, нацистских функционеров обвиняли в том, что они «после уничтожения евреев кладут задницы в их кровати». Ходили слухи, будто «они утаскивали ценные ковры, мебель и столовое серебро из еврейских квартир под покровом ночи и тумана»; тут явно обыгрывалась давнишняя идиома, заимствованная нацистами, только не хватало какого-нибудь очередного «ножа в спину». В городе детства и юности Гитлера Линце местному партийному вожаку пришлось во время визита с целью выражения соболезнований в одну семью едва ли не бежать под градом оскорблений. Причиной всплеска ярости обездоленного отца послужила вовсе не смерть сына, а обида из-за того, что функционеры нацистской партии недавно помешали его сестре купить «еврейский дом». Если неудовлетворенная жадность провоцировала злость, в тех, кто получил свое, вселялось чувство вины. Люди часто говорили между собой, что, если евреи выиграют войну, они захотят вернуть свои дома
[787].
6 августа 1943 г. Геббельс вызвал панику в Берлине приказом о немедленной частичной эвакуации столицы. Вместо проповедей хладнокровной стойкости и героизма газеты, разом перестав взывать к «сильным духом», ошарашили читателей известием о том, что Берлин ждет судьба Гамбурга. «Вспышки истерии, бегство, паника. Если говорить по существу, целые больницы и частные клиники эвакуированы из Берлина вместе с самыми тяжелобольными пациентами, персоналом и врачами», – отмечал издатель Герман Казак. Все школы закрылись. Отделения фирм и правительственных учреждений меняли расположение. Пока население поезд за поездом покидало Берлин, решившие остаться, такие как Казак, раскидывали мебель, предметы гардероба, кухонные принадлежности, постельное белье по друзьям и родственникам, в надежде в случае налета сохранить хоть что-то. Они старались проводить ночи в пригородах, даже если приходилось спать на конечных станциях подземки. Подобный поиск компромисса, как полагал Казак, представлял собой «организованную панику». Регионы, уже и без того наводненные беженцами из Рура, Рейнской области и Гамбурга, были вынуждены принимать еще и эвакуированных из городов вроде Берлина и Мюнхена, до того момента не испытывавших на себе массированных налетов.
Женщины из Берлина принесли во Франкфурт-на-Майне известия о начатом заблаговременно рытье известковых ям для массовых захоронений. Скоро поползли слухи о том, будто солдат из Франкфурта отправляют для участия в подавлении ожидающихся беспорядков в столице. Многие в рейхе верили, что подобное уже приходилось делать в Гамбурге. Всюду – даже и довольно далеко, например в Инсбруке, Кёнигсберге, Веймаре и Вюрцбурге, равно как в Брауншвейге и Берлине, – говорили о предъявленном союзниками ультиматуме: если правительство не уйдет в отставку до 15 августа, Берлин, Лейпциг, Мюнхен и другие крупные города будут «стерты», как Гамбург. Оказалось, немцы хорошо помнили угрозы Гитлера Британии в сентябре 1940 г. Нельзя назвать эти слухи такими уж беспочвенными. К концу месяца союзники сбрасывали листовки с предупреждением о повторении участи Гамбурга в других городах, высмеивая героические лозунги нацистов: «Выбор таков: капитуляция или уничтожение. Тунис – или Сталинград. Палермо – или Гамбург. Жизнь или смерть»
[788].
22 июля союзнические войска, не встречая противодействия, вошли в Палермо, а через трое суток, как раз во время первого налета на Гамбург, Большой фашистский совет отстранил от власти и арестовал Муссолини. Вполне предсказуемо итальянские гражданские рабочие в немецких городах «плакали от счастья» и праздновали ночи напролет. В соответствии с донесениями тайной полиции «даже фашисты заявляли, что, несмотря на все его политические достижения, в военном отношении дуче полностью провалился». В Бреслау и других городах французские пленные до поздней ночи пьянствовали и распевали песни, а на следующий день отказывались выходить на работу. В Варшаве участники польского Сопротивления принялись рисовать всюду лозунг «Октябрь», намекая на то, что теперь революция ноября 1918 г. произойдет в Германии месяцем ранее. События в Италии произвели впечатление и на немцев – они лихорадочно просматривали и слушали новости, стараясь составить представление об изменениях режима у ближайшего союзника. Многие отметили вскользь промелькнувшую весть о запрете фашистской партии. Если после двадцати лет фашистского правления оно разрушилось за считаные дни, то, как полагали люди, рассуждая довольно открыто, «избавиться от национал-социализма с его десятью годами у власти можно и того быстрее»
[789].
Особенно тревожно для службы безопасности рейха, с ее первостепенной задачей не допустить повторения революции 1918 г., звучали на протяжении августа 1943 г. донесения о росте народного инакомыслия. Садившегося на поезд из Гамбурга бургомистра Гёттингена беженцы, заметив у него золотой партийный знак, тихо предупредили: «Расплата придет». Одна женщина даже сунула ему под нос рукав своей одежды, давая понюхать запах дыма. Партийные функционеры, особенно в недавно переживших бомбежки городах, столь часто подвергались оскорблениям и угрозам на публике, что к концу лета 1943 г. перестали прилюдно носить форму и знаки отличия. Тенденция не укрылась от внимания остряков, быстро сочинивших издевательское объявление: «Меняю партийный значок на сапоги-скороходы». В Марбурге Лиза де Бор писала не без страха: «Повсюду, на улицах, в магазинах, на остановках, люди говорят друг с другом и повторяют одно: так продолжаться не может». Даже среди немцев в Варшаве Вильм Хозенфельд отметил разговоры о смене режима в итальянском стиле, где делами теперь заправляли военные во главе с маршалом Бадольо; сместив нацистов в Германии, подобная диктатура смогла бы начать переговоры о сепаратном мире с британцами и американцами.
Если верить закрытым еженедельным рапортам СД о «настроениях в народе», надежда на такой переворот как на «лучший» или, вероятно, даже «последний» шанс для Германии добиться «сепаратного мира» с западными союзниками все сильнее упрочивалась. Последовавшее со стороны Бадольо объявление о намерении продолжать войну в союзе с Германией способствовало снижению обеспокоенности по поводу «предательства» итальянцев. В Брауншвейге многие слышали, как две женщины на овощном рынке громко сетовали по поводу нереализованных обещаний немецкого правительства покарать Британию за бомбежки немецких городов, а потом несколько стоявших рядом железнодорожных рабочих принялись поддакивать им, и кто-то заявил: «Конечно, есть такой способ – наш режим должен уйти. Нам нужно новое правительство»
[790].
