«У города за спиной непростая история, но она связывает нас воедино. Город принес много жертв в ходе войн, он познал разрушение, борьбу и нужду, но он всегда вновь поднимался из руин и сиял красотою ярче и величественнее. Развалины вокруг нас и погибшие служат вечным заветом для нашей миссии».
Затем тысячи людей собрались на кладбище Ольсдорф для официального возложения венков. Там по замыслу городского архитектора Константи Гучова для 34 000 жертв вырыли огромную могилу в форме распятия – размером 280 метров с севера на юг и 240 метров с востока на запад. Копали ее тогда с великой поспешностью, стремясь избежать риска эпидемии в условиях летней жары, и мертвецов свозили грузовиками. Рабочим выдавали сигареты и алкоголь, чтобы отбить «очень скверный привкус во рту» из-за запаха разлагающихся трупов. «Нам очень повезло с ромом», – докладывал местный управленец. В Гамбурге, как и в других городах, похоронные бригады состояли преимущественно из военнопленных и заключенных концентрационных лагерей. Когда погребение закончилось, вдоль захоронения поместили широкие дубовые доски с вырезанными на них названиями уничтоженных кварталов города: Хаммерброк, Ротенсбургсорт, Хамм, Бармбек. Подобная эстетика требовала убрать многие частные надгробия и памятники, которые успели поставить уцелевшие погибшим родственникам, с именами и фотографиями ушедших.
В коллективном акте поминовения важнейшим элементом выступало, по всей вероятности, время. Геринг держал свою «фермопильскую» речь, когда остатки 6-й армии еще сдавались под Сталинградом, поэтому поверг в глубокий шок публику, оказавшуюся неготовой к военной катастрофе и потере целой армии. Тогда как Геринг и Геббельс спешили поскорее провести ритуалы вокруг Сталинграда с целью использовать момент для создания коллективно пережитого акта героизма, размах кризиса после бомбежек Гамбурга неизбежно вызвал отсрочку на месяцы и дал время, позволявшее оправиться от первых ужасов и потрясений. Это подготовило скорбящих к принятию совместной траурной церемонии, устроенной в Гамбурге для всего населения. Обещая отстроить город, говоря о способности к восстановлению и возрождению, местные нацистские вожди начисто отказались от дутой помпы и ареола мученичества, которым власти ранее окружили катастрофу под Сталинградом. Массовое паломничество на кладбище Ольсдорф повторилось 25 июля 1944 г., в первую годовщину налетов, а потом и в другие годы. Успех ритуала очевиден в том, что его нацистское происхождение постепенно забылось
[804].
Во всем прочем мемориал Гамбурга представлял собой необычное явление. Братские могилы совсем не пользовались популярностью в Германии: точно могилы для нищих, они казались чем-то позорным, а их анонимность – отсутствие индивидуального надгробия – лишала родственников умершего возможности прийти и почтить его память. В Берлине и прочих городах благодаря давлению семей и чуткости официальных органов погибших в ходе бомбежек продолжали хоронить отдельно. Тела выкладывались «подобающим» образом в огромных помещениях для опознания, после чего семьям позволялось забрать останки для погребения с привлечением частных похоронных служб; право на гроб сохранил и чрезвычайный указ от июля 1943 г. В общих безымянных могилах хоронили только находившихся на дне расовой иерархии: так, 122 «восточных рабочих» нашли последнее пристанище на одном из участков кладбища Вильмерсдорф в Берлине коллективно. Проигнорировав все подобные предрассудки, организаторы мемориала в гамбургском Ольсдорфе бросили эстетический вызов традиции
[805].
В Гамбурге в Поминальное воскресенье 1943 г. партия сумела существенно «подвинуть» церковь. Но, хотя функционеры настаивали на прерогативах лично извещать семьи о гибели солдат на фронте, за утешением скорбящие продолжали обращаться к священникам. Через месяц после получения уведомления о гибели мужа Гертруда Л. заказала панихиду в церкви, где восемь лет назад сочеталась с ним браком, причем службу проводил один и тот же пастор. Он поставил вопрос ребром: «Приходится задаваться вопросом: а есть ли Господь Бог, если он позволяет забрать любящего мужа у такой молодой женщины и отца у четырех детей?» Если у какой-нибудь иной вдовы и возникли бы сомнения, Гертруду «утешил» данный священником ответ. «Бог, – уверял тот скорбящую вдову и прочих прихожан, – дает нам ношу по силам – ту, которую мы способны нести». Стоял май, и церковь украшали лавровые венки. Уходя, конгрегация прошествовала мимо каски, водруженной на пирамиду из винтовок, символизировавших павшего солдата и его отсутствовавших товарищей
[806].
Пасторы и священники обращались к репертуару из наставлений и молитв, проверенных войнами за объединение нации и Первой мировой, часто черпая вдохновения из Евангелия от Матфея 5:4: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Одна церемония завершалась солдатской молитвой, хорошо известной в описываемые времена:
Кто погиб на море и на воде —
Попал ныне в руки к Тебе.
Кто сражается в дальних местах —
С тем милость Твоя в веках.
Кто рыдает во мраке ночи —
Да согреют того Твои очи.
В соревновании за утешение душ скорбящих партия и церковь пользовались заимствованиями друг у друга. В СД отмечали, что на церковных службах обычно покрывают флагом со свастикой пустой гроб перед алтарем со стальной каской и «двумя скрещенными пистолетами или – у офицеров – мечами» поверх крышки. Церковь тоже проповедовала патриотическое сопротивление: от гибели и скорби никуда не деться, ибо «наша нация ведет войну не на жизнь, а на смерть». Как постепенно осознали католические священники Рейнской области, посещаемость на похоронах и поминальных службах превышала даже наиболее важные праздники, в том числе Страстную пятницу. Епископы забеспокоились, что обострившаяся у верующих тяга к церкви в большей степени свидетельствовала о потребности в коллективных акциях поминовения, чем о религиозности католиков
[808].
Первые недели после авианалетов на Гамбург стали свидетелями резкого притока прихожан в протестантские церкви. Представители гражданской и военной верхушки в кои-то веки приходили в форме, а рабочие – «давно отрезанный ломоть для религии» – испытывали потребность в беседах с пасторами и нуждались в их помощи. В церкви бомбежки трактовали как испытание, посылаемое Богом. Вот что внушал прихожанам в Фульсбюттеле пастор Генрих Захария-Лангханс:
