Когда они завернули за угол, сердце ее упало: «Боже мой! Вот он! Сгорел, сгорел дотла!» Другие дома еще продолжали гореть. Балки сыпались на улицы, пустые окна смотрели беззубыми ртами из кирпичных фасадов, а те стояли точно в раздумьях, рухнуть им теперь или немного подождать. В школу напротив угодила фугасная бомба. Посреди улицы Лизелотта встретила ответственного за дом и, к огромному облегчению, узнала, что родители вовремя покинули здание. Позднее тем же днем она нашла их перед развалинами и занялась подсчетом потерь. Погибли все письма и дневники Курта. Как и ее профессиональный архив из 6000 снимков, негативы их свадьбы, состоявшейся всего два месяца назад, а заодно ее книги и картины, сувениры из поездок, коллекционное издание «Фауста», собрание пластинок, «такая прекрасная лампа, ой, да все – все, что я любила». Самой тяжелой утратой казалась скрипка – ее «милая подруга». На протяжении следующих месяцев в повторяющихся ночных кошмарах, когда авианалеты заставали ее вне укрытия, когда она видела охватываемые пламенем здания, Лизелотта вспоминала эту скрипку
[815].
Курт Оргель, адъютант в артиллерийском полку под осажденным Ленинградом, следил за вестями о бомбежках Берлина со все возраставшей тревогой. Два письма Лизелотты о налете пришли на исходе трех недель томительного ожидания. Он испытал облегчение, узнав, что ей повезло. Все потерянное представлялось возможным возместить, даже письма: «Я напишу тебе новые, сколько захочешь», «Наши свадебные фотографии – нет негативов, есть отпечатанные снимки!», «Фото с нашего медового месяца – мы устроим себе еще один, и даже лучше прежнего…», «Книги, картины, радио, лампа – все можно заменить, и мы все заменим – мы с тобой оба. Мы же только начинаем! И никто не заберет наши воспоминания у нас». Вот для ее родителей дело действительно обстоит иначе, ибо они потеряли куда больше, озабоченно добавил он
[816].
Воинские части и пожарные наряды прибывали в Берлин издалека – из Штеттина, Магдебурга и Лейпцига, – но гигантские разрушения в центре города едва позволяли туда пробраться. Не успели погасить пожары, как бомбардировщики вернулись на следующую ночь. Между 22 и 26 ноября 3758 человек в столице погибли, еще 574 числились пропавшими и около полумиллиона остались без крова. Чтобы как-то устроить огромное количество пострадавших от бомбежек погорельцев, городские власти оборудовали временные убежища в пригородах и в «зеленом поясе»
[817].
Когда 23 ноября Урсула фон Кардорфф пришла на работу в Deutsche Allgemeine Zeitung, она осознала: «Берлин настолько велик, что многие коллеги даже не видели налетов». Ее дом уцелел, хотя газ, электричество и водоснабжение отсутствовали, к тому же нечем было закрепить хлопавшие оконные рамы без стекол. Наступление ночи напоминало «колдовское время», и она бежала в безопасность белых простыней и чистой постели у друзей в Потсдаме. 29 января настал черед квартиры отца. Как раз когда занялся книжный шкаф в гостиной, появились друзья и принялись выбрасывать из окон на улицу кровати, книги и подушки. Потом тащили вниз что могли по лестнице подъезда, уворачиваясь от горящих балок, падавших с крыши. Когда сине-зеленое фосфорическое пламя начинало лизать оконные рамы, люди швыряли столовое серебро и посуду в корзины для грязного белья. Утратив возможность вернуться на свой этаж, они бросились помогать соседям с их тяжелой мебелью, передавая один другому по цепочке уцелевшие бутылки со спиртным. Пока деловитые пожарные поливали водой верхние этажи, внизу под прикрытием зонтиков шла импровизированная вечеринка. Потом, смывая у уличной колонки копоть и сажу, падавшие с неба вперемежку с моросящим дождиком, одна сухощавая женщина спросила Кардорфф и ее друзей: «Когда же придет возмездие? После нашей смерти?»
[818]
После четырех дней отдыха за пределами столицы Урсула фон Кардорфф немного пришла в себя: «Я ощущаю дикую жизненную энергию, бьющую во мне ключом, смешанную с отрицанием – сопротивлением капитуляции». Как считала она, неизбирательные по сути налеты, «которые обрушиваются как на нацистов, так и на тех, кто против них», способствуют сплочению населения, а особые раздачи сигарет, настоящего кофе и мяса после каждого рейда помогают людям пережить кошмар. Молодая женщина пришла к заключению: «Если англичане думают так подорвать моральный дух, тогда они сильно просчитались». Не прошло и недели, как Урсула благодаря связям в верхах очутилась снова в Берлине, в маленькой, но симпатичной квартирке на нулевом этаже дома напротив Министерства иностранных дел. Редакция газеты, в которой она работала, подверглась уничтожению в ходе того же налета и сменила место дислокации, но номера продолжали выходить в свет ежедневно
[819].
Лизелотта Пурпер переехала в две светлые комнаты сельской усадьбы XVIII в. в Альтмарке, принадлежавшей родственникам, и именно там совсем недавно, в сентябре, Лизелотта и Курт праздновали свадьбу. Элегантный фасад, добрых полмили парка и извилистые тропинки вокруг кишащего рыбой озерца – самое подходящее место для успокоения после пережитого. Обустраиваясь там, Лизелотта молилась и мечтала о том, чтобы стать «твердой» и чтобы поскорее появилось «новое оружие». Как муж пострадавшей от бомбежек, Курт получил отпуск, и чета смогла провести вместе Рождество и Новый год
[820].
Через три недели после возвращения Курта в часть в составе группы армий «Север» Лизелотта начала думать о ребенке и перебирать в уме подходящие детские имена. Во время поездки за покупками в Прагу в компании давней подружки, Хады, Лизелотту неприятно поразила «чрезвычайная плодовитость чешских женщин»: даже 19- и 20-летние, они, казалось, все были беременными. Такое пропагандисту евгеники и в худших снах присниться не могло, и в письмах мужу Лизелотта вернулась к избитым нацистским выражениям: «Пока наша нация теряет лучших из лучших, не успевающих произвести потомство… тем временем на востоке… размножаются, воспроизводя себя дюжинами». Она признавалась Курту, что не уверена, хочет ли иметь детей сама и не испортят ли они их прекрасных отношений. Привлекательная тридцатилетняя женщина, сделавшая удачную карьеру фотожурналиста со связями и интересными друзьями, Лизелотта оставалась глубоко одинокой
[821].
