В попытках разрешить социальную напряженность, порожденную массовой эвакуацией, представители церкви и партии скоро очутились под непомерным спудом. По уверениям католических священников, навещавших женщин и детей из Рейнской области в Верхней Швабии осенью 1943 г., бо́льшую часть времени приходилось тратить на «устранение проблем, взаимные обиды, враждебность и непонимание между обеими сторонами». Многие священники из Рейнской области, будучи зачастую пожилыми людьми, физически с трудом переносили изматывающие поездки к рассеянной по градам и весям пастве. Духовенство неприятно поражало при этом, что женщины в Саксонии могли преспокойно сесть в поезд и отправиться в Дрезден и Пирну ради посещения кинотеатра или парикмахерской
[844].
В форпосте немецкого протестантизма, Тюрингии, эвакуированные из Бармена с радостью встречали прибытие их пастора Йоханнеса Мерхоффа, посетившего 400 прихожан в семнадцати разных местах. Выступая в качестве информационного бюро, он сообщал людям новости и адреса других эвакуированных, помогая налаживать контакты между разбросанными по стране беженцами. Многие женщины откликались письмами с выражением благодарности. Для одних, пропитанных набожной традицией Вупперталя, шанс общения сулил возможность поговорить о религии в чуждом протестантском районе. Иные благодарили священника за радость, испытываемую ими «всякий раз, когда до нас доносится ваш привет и привет других из нашего родного прихода». Одна молодая мать, эвакуированная с двумя маленькими детьми, писала: «Теперь наши сердца вновь чувствуют по-другому, зная, что дома о нас думают. А иначе мы бы легко сдались, но это всегда дает нам новый прилив мужества». Тюрингия оказалась весьма трудным местом для католических священников, пытавшихся обслуживать духовные потребности паствы из Рейнской области. Иногда им чинила препоны местная полиция или предостерегали держаться в стороне партийные функционеры – многие представители власти в регионе разделяли враждебность населения к «папистам»
[845].
Помимо столкновений по линии «город – село» и оси «север – юг», со всеми присущими им культурными различиями, диалектами, кухней, конфессиями и понятиями о подобающем внешнем виде, включая одежду, конфликты между эвакуированными и принимающей стороной быстро вышли на социально-экономический уровень. Беженки нередко жаловались на отказ местных лавочников продавать им товары, не осознавая, что они вызывают нарушение определенного баланса в богатой едой, но бедной деньгами сельской местности. Например, если жена крестьянина с пятью детьми оказывалась вынужденной довольствоваться суммой где-то между 45 и 60 марками в месяц, бездетная супруга «белого воротничка» располагала на расходы суммой от 150 до 180 марок
[846].
Во многом такая диспропорция в покупательной способности коренилась в сложной системе субсидий, придуманной центральным правительством и впервые опробованной на беженцах из Саара в 1939 г. Нацистский режим ввел выплаты под вывеской «поддержка семей эвакуированных» с целью облегчить их финансовое бремя: дорожные и транспортные расходы, замена мебели и других предметов домашнего обихода, потеря доходов из-за эвакуации или лишние затраты на содержание второго жилища в случае, когда муж продолжал оставаться в городе. Все эти позиции учитывались в бухгалтерских подсчетах при распределении средств. По мере того как государство старалось наладить работу механизма эвакуации, необходимость питаться на стороне или закупать провизию превращалась в подлежащие компенсации расходы наряду с поездками домой ради поиска безопасного места для хранения оставшихся там личных вещей. Коль скоро многие пользовались благоприятной возможностью, шансом повидаться с друзьями и родственниками, а заодно оценить условия в родных городах, железнодорожная сеть испытывала дополнительную нагрузку
[847].
Масштабы вкачиваемых государством ресурсов приводили к росту – по всей вероятности, даже к надуванию – местных сельских экономик: региональные комиссии по контролю над ценами устанавливали размеры квартплаты, стоимость приготовления еды, отопления и постельных принадлежностей с целью повысить выгодность приема эвакуированных для хозяев. Твердо намереваясь вооружить «народную общность» средствами для преодоления испытаний в виде бомбовой войны, режим издал не менее тридцати девяти директив и поправок к законам для регулирования «поддержки семей эвакуированных». Вычисления становились такими сложными, что муниципальные власти выпускали множество инструкций для матери с четырьмя детьми, показывавших, как варьируются выплаты в случае, если муж и отец служил в армии, имел рабочую бронь или отсутствовал вовсе по причине смерти. Минимальные несоответствия между уровнем положенного возбуждали зависть и насмешки, тогда как на деле выплачиваемые суммы были такими же, а в некоторых случаях и большими, чем заработок кормильца в мирное время
[848].
Использовать уровень доходов кормильца семьи в качестве мерила приходилось для сохранения предвоенного социального порядка. Как и в случае выплат «семейных добавок» солдатским женам, весьма значительные государственные средства направлялись не на выправление существующих различий в доходах, классах или рангах, но на сохранение системы, однако при недопущении нужды. В данном случае речь не идет о равноправном социальном обеспечении или о целевом направлении усилий на отдельных индивидов или сообществ. По мере того как нацисты без лишней помпы ставили крест на ожиданиях прилива спонтанной солидарности в народе и все больше полагались на государственное нормирование, центральным объектом системы социального обеспечения становилась семья
[849].
Во всем прочем семья служила препятствием для лиц и институтов вроде Геббельса, Альберта Шпеера и СД, предпочитавших ввести простую и обязательную систему эвакуации. Коль скоро Гитлер никогда не наделял их такими полномочиями, местным властям приходилось убеждать родителей давать согласие на вывоз детей. Партийные функционеры скоро обнаружили, что встречи с родителями оказываются более плодотворными при содействии опытного завуча или школьного директора, пользующегося уважением у населения. Несмотря на все старания, однако, родители не всегда давали согласие, и местные партийные функционеры и чиновники Министерства образования оказывались вынужденными прибегать к давлению. Когда ранней осенью 1943 г. школы закрывались и эвакуировались в сельскую местность, строптивым родителям напоминали об их обязанности по закону посылать детей в школу. Многие семьи вынужденно соглашались, но некоторые отправляли детей в загородные школы. В гау Геббельса, в самом Берлине, некоторые школьники ездили учиться в Ораниенбург или временно становились на постой в семьях в ближайших городках вроде Науэна
[850].
