Курт Оргель и Лизелотта Пурпер продолжали писать друг другу любовные письма, эротическая составляющая которых заметно расширялась по мере того, как все труднее становилось переносить разлуку. Оба подтверждали приверженность один другому и обещали дождаться, словно останавливая движение действительной жизни. Сны и фантазии приходили им на помощь. Курту приснилось, как ночью он гулял по улице Лизелотты в Крумке и вдруг она и Хада появились в люльке мотоцикла. Он обнимал их изо всех сил, пока они с трудом выбирались наружу. «Можешь сама видеть, сколь сильно я нуждаюсь в любви!» – комментировал он. Курт уверял Лизелотту, что считает ее куда более привлекательной, чем Хаду, с которой он лично еще не встречался. Как поведала ему Лизелотта, его письмо пришло как раз тогда, когда она сидела на балконе в загородном доме, принимая солнечную ванну и «наполовину голая». Она со смехом заметила: «Не надо зваться Зигмундом Фрейдом», чтобы разобраться в значении сна, который описала Курту: «В прошлую ночь мне приснилось нечто куда более грандиозное, чем просто сидение в люльке мотоцикла и приветственное помахивание рукой… Я прошу прощения, но прошлой ночью другой мужчина заключил меня в объятия и целовал, хотя мне все-таки удалось отбиться, мягко повторяя и повторяя, что я замужем! (Я не забыла!)»
Позднее, в том же году, после ночной работы над сюжетом в фотоснимках Хада и Лизелотта каждая написали Курту, представляя себе, что он видит их глазами своей фотографии на стене. Лизелотта отогревала длинные голые ноги около печки-голландки; Хада раздевалась перед сном, «а ты смотрел на нее не так, как полагается мужу, – писала Лизелотта. – В следующий раз тебе придется отвернуться или прикрыть любопытные глазенки тряпкой»
[888].
Другие пользовались иными средствами для самовыражения. Родившийся в Бремене в 1926 г., Рейнхард подростком лишился отца – тот погиб в 1941 г. Два года спустя юноша выучился на радиооператора и получил назначение в относительно спокойную Венгрию. Оттуда он поддерживал регулярную переписку с шестью молодыми женщинами. Каждая из них знала о существовании других, но все равно писала ему любовные письма. Они рассказывали о «других поклонниках», о своих разочарованиях и флирте с иными мужчинами и представляли себе, каким «бравым» он выглядит. «Мне бы хотелось увидеть тебя в военной форме», – признавалась Ева. Ина видела Рейнхарда в каске и находила «симпатичным». Они цитировали понравившиеся отрывки романтических песен из фильмов. Когда обучавшаяся на медсестру в Кёнигсберге Ханнелоре слышала по радио: «Девочка, к тебе я иду, когда разобьем мы врага, останусь с тобою навеки», то думала о нем. Для них война даже в 1944 г. продолжала казаться скорее приключением, чем смертельной опасностью, поскольку принесла куда больше свободы на личном уровне. Самая младшая из шести, Ина, пока жившая в родительском доме, тоже занималась делом – училась на секретаршу. Все они курили – хотя кротко принимали справедливость его упреков в этом – и следовали собственным желаниям. Ханнелоре инстинктивно отвергла ухаживания французского военнопленного, несмотря на то что он был офицером. Она, похоже, жила в соответствии с установками о необходимости блюсти честь немецкой женщины без лишних напоминаний.
Рейнхард и его поклонницы не испещряли страницы посланий политическими цитатами и лозунгами, не призывали друг друга «держаться», подобно парам постарше, таким как Гукинги или Курт Оргель и Лизелотта Пурпер. К тому же меньше говорили о желании мирной жизни. Поиск чего-то личного, возможно, и заслуживает штампа «аполитичный» из-за безразличия к официальной пропаганде, но назвать его антивоенным никак нельзя. Корреспонденты признавали наличие у них обязанностей и морального долга, строя представление о происходящем на «мягкой» пропаганде в виде популярных фильмов и музыки, а их эротизм соединялся с напоминаниями о том, что все лучшее обязательно сбудется, но только после победы. Молодые люди выросли во время войны и относились к ней как к нормальному, почти естественному положению дел. Так или иначе, весной 1944 г. война даровала им свободу наслаждаться молодостью. Их наигранная распущенность, скорее всего, неприятно поразила бы родителей, однако она мало походила на призрак морального разложения, нарисованный сотрудниками СД
[889].
В субботу, 5 февраля 1944 г., почта прибыла на маленький военный аэродром в Ашерслебене, расположенном близ северо-восточного хребта гор Гарца, – смертельно скучного местечка, на взгляд 23-летнего Ганса Г. Он поднялся с койки, желая прочитать письма где-нибудь спокойно в уединении. Закончив, он принялся за них снова. Затем накинул шинель и под тусклым зимним солнышком пошел через рощу. Примерно через час дорога привела его на сельский полустанок, где парень сел на поезд и поехал в другой город. Старательно избегая всех случайных разговоров, Ганс сумел сохранить в себе состояние грез в уединении тихого кафе, где мог посвятить себя письмам подружки. Как рассказывал Ганс Марии на следующий день, он словно бы видел «внутренним взором», как она встала еще до рассвета и отправилась на сельскую станцию в Михельбойерне, где работала кассиршей и где ей приходилось прятать письма – как бы не заметил отец Ганса, начальник станции. «Если бы только внутренний взор передавал такие кадры, я бы целый день видел только красоту», – уверял Ганс. Сыну железнодорожника из села севернее Вены удалось за счет живости воображения словно перекинуть невидимый мостик между ним и Марией, поместив себя рядом с ней и помогая ей продавать билеты
[890].
Гансу требовались все способности и все напряжение сил ума и души для ухаживания за ней. Ни один из них не испытывал твердой уверенности в другом. Как большинство недавно создавшихся пар, они нуждались в скрепах для их отношений – общем багаже воспоминаний. 16 января прошло только две недели с их первого поцелуя; к 23 июля срок этот достиг уже двадцати девяти недель. В январе Ганса серьезно беспокоило, что для Марии их отношения не значат столь же много, как для него; хотя она охотно позволила себя целовать, в тот первый раз он просто схватил ее и не отпускал. Она не оттолкнула его, но он вроде бы попробовал извиниться, поэтому получалось, будто она ему и не ответила. Существовала к тому же и другая сложность: сохранить отношения в тайне от его отца – ее начальника. Последнее вроде бы получилось. Однако его мать и сестра оказались куда внимательнее, и к июлю Мария считала, что его родители «смотрят на нее с усмешкой» и отпускают «колкости»
[891].
Проведя так мало времени рядом, урывками оставаясь вдвоем в здании станции Михельбойерн, где на верхнем этаже проживала семья Ганса, они послали друг другу тысячи поцелуев по почте – только так отношения обретали реальность. Ганс всегда радовался, когда во второй половине дня по воскресеньям передавали шлягеры, и надеялся, что, может статься, и Мария слышала Сару Леандер: «Я знаю, чудо случится однажды». Его беспокоила сложившаяся репутация деревенского донжуана, и он уверял Марию, что военная служба сделала его лучше. Мария, бывшая двумя годами моложе, тоже пользовалась успехом у местных поклонников. Как признавался Ганс, сама мысль о возможности потерять ее из-за какого-нибудь отвертевшегося от армии хлыща казалась ему «кражей во время светомаскировки»; он клялся Марии, что если кто-нибудь «придет и заберет у меня мою девочку, я убью его». Хотя девушка и подозревала, что сельская начальница почты из зловредности распечатывает письма Ганса над паром, а потом передает ей, Мария пока не превратилась в главный объект внимания всего небольшого австрийского села. В старости Мария признавалась, что в то время переписывалась с девятью другими молодыми солдатами. Подобно тому как и шесть поклонниц Рейнхарда, что тогда вовсе не было чем-то необычным, ведь никто не знал, какое будущее их ждет
[892].
