На тихих равнинах Люнебургской пустоши, куда в марте 1944 г. эвакуировали Агнес Зайдель с ее школьниками из Гамбурга, воцарилось странное спокойствие. Зайдель не находила осязаемых признаков приближения фронта, хотя из сводок вермахта знала, что британцы и канадцы форсировали Нижний Рейн, а 1-я парашютная армия Блюментритта с упорными боями отходила в восточном направлении. Ее сын Клаус, прослуживший в расчете зенитного орудия на протяжении всего огненного смерча в Гамбурге, в последний раз писал из Померании, сообщив в открытке от 1 марта, что едет на фронт. Еще в воскресенье 1 апреля, когда союзники окружили Рур, дети бегали и искали пасхальные яйца в саду и огороде, а тем временем ведавшее образованием начальство в Гамбурге сдалось под давлением родителей, и к седьмому числу те забрали всех школьников, кроме пятерых. Если бы не шестнадцать мальчиков и девочек, беженцев из Восточной Пруссии и Померании, Агнес Зайдель осталась бы практически без учеников. 11 апреля на хуторе, где она проживала, остановились 1500 британских военнопленных. Как и немецким беженцам перед ними, солдатам дали еду – картофель и забеленный молоком мясной отвар. В тот вечер Агнес в компании семьи фермера участвовала в праздновании дня рождения другой учительницы. Спиртного они позволили себе больше обычного. Как отмечали сотрудники СД в конце марта при попытке составить последний отчет о настроениях населения в масштабе страны, всюду в рейхе люди, похоже, при любой оказии считали уместным откупорить бутылочку, ранее бережно сохраняемую для празднования «окончательной победы»
[1084].
Агнес уже заказала упаковочные ящики для пожитков, но всю глубину трагичности обстановки осознала лишь 12 апреля, когда солдаты с расположенной поблизости базы вермахта перед бегством подорвали склад боеприпасов. На хуторе начали появляться всевозможные люди, нагруженные мешками с разной рухлядью, кухонной утварью, кадками, бидонами, ведрами и тому подобным имуществом, – разграбление магазинов и армейского склада в Мельцингене шло полным ходом. Ночью Агнес почти не спала. На следующий день полицейские за сигареты согласились отвезти на грузовике в Гамбург ее послевоенный продовольственный запас – два центнера картошки. 16 апреля явилась патронажная мать из местных с жалобами на отсутствие сливочного масла и мяса, а также на нехватку хлеба для питания жившего у нее мальчика из Гамбурга. Доверие к системе платежей, работавшей исправно на протяжении последних двух лет, улетучивалось буквально на глазах. Измученная и уже переставшая обращать внимание на постоянный рев проносившихся над головой самолетов, Агнес задремала посреди дня. В 4 пополудни она проснулась от рокота моторов британских грузовиков и танков, бесконечной чередой тащившихся через село. Вежливые английские офицеры и один агрессивный американец, «наполовину негр», привели ее в бешенство, явившись на ферму ближе к вечеру арестовать немецких военных, в том числе двух 17-летних эсэсовцев. Она бегом бросилась за машиной дать обоим немного еды и еще раз пожать руки на прощание. Новые постояльцы заняли лучшие комнаты на хуторе, а ей пришлось переезжать наверх. В следующие две недели, когда одни приезжавшие сменяли других, место сдержанных англичан заняли недружелюбные американцы, преимущественно, как подозревала Агнес, польского происхождения. Пение и танцевальная музыка, доносившиеся в тиши ночи из сарая, где по-прежнему жили польские сельскохозяйственные рабочие, сильно раздражали учительницу
[1085].
В момент падения Золингена Маргарете Тёппервин не находилась в городе. Предыдущей осенью она с дочерью Барбель уехала из дома к свекрови в тихий городок Остероде в горах Гарц. Еще в начале марта Маргарете писала: «Мы по-прежнему живем тут невероятно мирно, невзирая на все полеты над головой, несмотря на всех беженцев». Однако, как и Агнес Зайдель, она тоже чувствовала, что «приливная волна поднимается». Полагаясь на Бога и надеясь на лучшее, Маргаретe уверяла мужа: «Внутренняя целостность важнее сохранности внешней оболочки». А тем временем, сидя в спокойной чехословацкой заводи в Петерсдорфе, Август мог лишь наблюдать за продвижением американцев через западные области Германии издалека: «Все мои на линии огня, а я – солдат – в самой спокойной тиши на свете!»
[1086]
После эвакуации из Дрездена Клемпереры провели конец февраля и март в маленьком домике их бывшей домашней служанки Агнес, в вендском селе Писковиц. Они постепенно отъедались, набирались сил на хорошем питании – отличном ржаном хлебе, неограниченном количестве сливочного масла, творога и меда; даже позволяли себе ежедневно мясо. Когда село очистили от беженцев для размещения солдат, чета переехала в Пирну, где старые друзья приютили их на ночь и дали Виктору башмаки и новые брюки. Затем они переселились к старому другу, фармацевту Гансу Шернеру, в расположенный в области Фогтланд Фалькенштайн. Но и оттуда в свой черед пришлось съезжать, когда 1 апреля их комнату реквизировали для военных нужд
[1087].
До того момента Клемпереры пользовались настоящими именами и фамилией. Ева с ее «арийским» паспортом и удостоверением личности выступала в качестве «туристического гида»: вступала в контакты с местными властями и покупала билеты на поезд. Виктор прятал свой «еврейский паспорт» и предъявлял только «арийские» продуктовые карточки, выданные ему после налета на Дрезден. Супруги понимали, что фамилия у них слишком подозрительная – звучит очень уж по-еврейски, – и перед отъездом из Фалькенштайна решили подделать документы. По иронии судьбы идею подкинул аптекарь, еще годом раньше по ошибке написавший «Клейнпетер» вместо «Клемперер». Ева сообразила, что для достижения цели надо только чуть-чуть подрисовать буквы – превратить «em» в «ein» и удлинить ножку «r», сделав из нее «t». Подкорректировав таким образом полицейскую регистрацию на отъезд и продовольственные карточки, 2 апреля они вновь двинулись в путь – всего лишь одна из множества измученных супружеских пар в возрасте за шестьдесят из разбомбленных горожан Дрездена. Виктор выдавал себя за учителя средней школы из родного Ландсберга-на-Варте. Коль скоро Ландсберг уже взяли советские войска, проверить «легенду» беженцев становилось затруднительно. И все же пара решила сохранить настоящие паспорта и одну из еврейских звезд Виктора на самом дне сумки. Они шли на огромный риск ради возможности вернуть себе подлинную фамилию с приходом союзников: «Потому что нам настолько же понадобится это свидетельство для спасения, насколько теперь нужно быть арийцами»
[1088].
Направившись в Мюнхен, «Клейнпетеры», сами того не желая, погрузились в самую глубинку Третьего рейха – ту, что от него осталось. Ночь в зале ожидания в Марктредвице «произвела на меня огромное впечатление, – отметил Виктор, – из-за очутившихся вместе на полу самых разных людей и предметов: солдаты, гражданские, мужчины, женщины, дети; одеяла, чемоданы, вещевые мешки, рюкзаки; ноги; откинутые одна к другой головы; живописная композиция из девушки и молодого солдата, мирно спящих плечом к плечу». Супруги стояли или сидели в еле ползущих поездах, иногда выходили и покорно шли пешком вдоль разбомбленных путей; всюду повторялась одна и та же картина, только в растущих масштабах, по мере увеличения размеров городов: Эгер, Регенсбург и наконец Мюнхен. Прожив годы со своеобразной «отметиной на лбу», Клемперер неожиданно превратился в «товарища по нации» и как равный наблюдал теперь за поведением «простых немцев», с любопытством прислушиваясь к тому, о чем они говорили между собой. Он записал разговор, происходивший в ночь с 4 на 5 апреля в темноте купе вагона второго класса:
