Берлин капитулировал в ночь с 1 на 2 мая. И здесь тоже жители потратили первый день мира на разграбление уцелевших магазинов и военных складов. Эсэсовцы успели поджечь центральные склады в пивоварне Шультхайс в районе Пренцлауэрберг еще в ходе боев, но теперь туда бросилось гражданское население, переполненное желанием спасти оставшееся и запастись чем-нибудь на случай острого голода, которого они ожидали после разгрома. Становившиеся свидетелями творившихся беспорядков и внезапных актов насилия дети пребывали в шоковом состоянии. У водонапорной башни в районе Пренцлауэрберг один 12-летний мальчик видел, как гражданские мародеры бросались друг на друга «точно гиены». Еще один – сгорал от стыда, видя, как красноармейцы снимают на фотоаппараты дерущиеся толпы. «У завоевателей Германии не осталось хорошего впечатления», – заметил он
[1107].
Как и в других столицах, Будапеште и Вене, взятых соответственно 13 февраля и 13 апреля, в Берлине завоевание сопровождалось массовыми изнасилованиями
[1108]. В Вильмерсдорфе Герта фон Гебхардт пыталась заслонить собой Ренату, спрятать ее и при очередном появлении солдата в подвале надеялась, что тот выберет другую. В Целендорфе подругу Урсулы фон Кардорфф, спрятавшуюся за кучей угля, выдала соседка, стремившаяся защитить свою дочь. Четыре месяца спустя подруга призналась Кардорфф: «Не хочу иметь дела с мужчиной – никогда больше». Журналистка Маргрет Бовери, ранее наслаждавшаяся созерцанием авианалетов с балкона дома, впала в большое беспокойство и не могла уснуть без таблеток
[1109].
Недели неудержимого ужаса в Берлине до того крепко впечатались в сознание населения, что даже воспитанные женщины из образованных классов забывали об обычной сдержанности; они обсуждали способы защитить себя и открыто говорили о пережитом. Одна коммунистка и боец, Хильде Радуш, рассказывала, будто некоторые женщины вставляли во влагалище медные затычки, позаимствованные у водопроводчиков. Металлический ободок резал член насильника. «И тогда мужчина бежал прочь с воем, не понимая, что произошло, – вспоминала Радуш тридцать шесть лет спустя. – И отныне наш дом назывался “домом бешеных женщин”». Матери коротко стригли волосы дочерям и наряжали их как мальчиков. Когда одна врач придумала способ оградить от мужского внимания нескольких молодых женщин за счет объявления с предупреждением о тифе на немецком и русском, вывешенного на дверях домов, новость об уловке разнеслась со скоростью лесного пожара среди женщин, собиравшихся около колонки на улице. Подобная хитрость сделалась легендой из-за всеобщей беспомощности перед насилием
[1110].
Одним из менее знаменитых, но куда более распространенных и надежных источников защиты становились советские офицеры, стремившиеся восстановить порядок. Русский офицер согласился ночевать в подвале рядом с Гертой и Ренатой фон Гебхардт в первые несколько ночей, обеспечив им неприкосновенность. В Шверине военный репортер Василий Гроссман отмечал: «Один командир, еврей, чью семью полностью вырезали немцы, разместился в квартире сбежавшего гестаповца. Его жена и дети в безопасности, когда он с ними, и вся семья плачет и умоляет его не уезжать». Подобная протекция становилась отчасти проявлением доброй воли, а отчасти – безусловно направленной политики. Совсем незадолго до наступления через Одер советская пропаганда радикальным образом поменялась: вместо призывов к солдатам убивать немцев теперь от них требовали проводить различия между фашистами и простыми немцами. Окончание завоевания Германии следовало провести с бо́льшим порядком. Если сравнить положение дел с хаосом и погромами, учиненными над гражданскими лицами в ходе продвижения зимой по Восточной Пруссии и Силезии, можно сказать, что поставленную задачу выполнить удалось. Тем не менее понадобились недели на обуздание бесчинств солдат в Берлине, Вене и Будапеште
[1111].
Криста Й. вспоминала позднее, что в районе Пренцлауэрберг насилию подверглись многие несовершеннолетние девочки. Не будучи в состоянии говорить об этом прямо, иные выдумывали истории, в которых главными персонажами выступала не рассказчица, а другие девушки. «Я тоже пряталась в подвале», – поясняла Криста. В Вене Гермине с подругой обнаружил за шторой в квартире ворвавшийся туда солдат. Мать Гермине передала младенца на руки дочери в надежде так защитить ее. «Солдат жестами дал понять, чтобы я отдала маленького обратно», – вспоминала Гермине более чем пятьдесят лет спустя. После некоторых препирательств солдат по необъяснимым причинам удалился. Если многим взрослым женщинам было нелегко спокойно вспоминать о пережитом насилии, подросткам такие откровения давались куда тяжелее не только в то время, но и впоследствии
[1112].
Габриэле Кёпп бежала из Шнайдемюля в Западной Пруссии в феврале 1945 г., но колонну нагнали войска Красной армии. Даже впоследствии, живя у родственников на хуторе в Померании, она пряталась всякий раз при появлении солдат, поскольку жена хозяина пыталась предложить им вместо себя Габриэле. В следующие месяцы она находила утешение в сочинении письма матери. «Я не такая большая и взрослая. Я не могу на самом деле толком поговорить обо всем ни с кем, – писала она. – Мне так одиноко, так страшно, потому что время идет, а недомогания не приходят. Скоро уже десять недель [с последних месячных]. Ты бы смогла мне помочь». Габриэле так и не сумела отправить письмо, и прошло целых пятьдесят восемь лет, прежде чем она решилась рассказать о случившемся с ней в далеком 1945 г.
[1113].
