По возвращении в Унтербернбах Клемперер нашел двух отбившихся от частей военнослужащих за столом у Фламенсбека – молодых ребят, едва разменявших третий десяток лет; один оказался студентом юридического факультета. Они пытались пробраться домой в Судетскую область и подтвердили, что Гитлер мертв, а Берлин капитулировал. Как обычно, Клемперер пытался вычислить, во что они верили:
«Студент заявлял: “Если бы кто-нибудь сказал мне такое хоть месяц назад, я бы пристрелил его, но теперь я ни во что больше не верю…” Раньше они хотели слишком многого, да, были зверства, то, как обращались с людьми в Польше и в России, бесчеловечно! “Но фюрер, по всей видимости, ничего об этом не знал…” Ни один не верил в “поворотный пункт” и в неминуемую войну между США и Россией, но на самом деле все же да – немножко».
Клемперер не сомневался: эти солдаты не в состоянии представить себе жизнь вне войны и при неминуемом поражении немцев. К тому времени Фламенсбек все чаще «говорил, будто гитлеризм по сути своей явление прусское, милитаристское, чуждое католичеству и баварцам». Клемпереру пришлось припомнить, что движение сложилось именно в Мюнхене. Все еще не спеша открывать еврейское происхождение перед жителями села, которых он считал традиционно антисемитами и католиками, Виктор мягко намекнул местному учителю и Фламенсбеку на то, что, «по всей вероятности, я смогу оказаться полезным… Одно время мое имя пользовалось уважением, а нацисты сняли меня с должности». А между тем село «кутило, пожирая мясо и сало и прочие излишки продовольствия»
[1119].
6 мая немецкий главнокомандующий на западе Кессельринг сдал противнику так называемый Альпийский редут в Берхтесгадене, где, как очень опасались союзники, нацистские вожди решат сражаться до последнего. В тот же день Дёниц отправил Йодля в Реймс для переговоров о всеобщем перемирии на западе с Эйзенхауэром. В отличие от Монтгомери, Эйзенхауэр с порога отверг любые разговоры о сепаратном мире, требуя полной капитуляции, в противном случае угрожая возобновить бомбежки немецких городов. В 2:41 утра 7 мая Йодль поставил подпись под соответствующим документом. Позднее в тот же день сдались немецкие гарнизоны во французских портах Сен-Назер, Лорьян и Ла-Рошель. Только в Праге немецкие войска продолжали сражаться, отчасти в надежде пробиться через советский фронт и сдаться в плен американцам. Через шестнадцать минут после полного прекращения огня в полночь 8–9 мая церемония подписания Акта о капитуляции Германии повторилась в штабе Жукова в берлинском Карлсхорсте. На сей раз документ подписывали представители всех трех видов вооруженных сил вермахта и – что еще важнее – все союзники
[1120]. Вечером, в обычное время – в 8 часов, – вермахт передавал по радиоволнам последнюю военную сводку из Фленсбурга:
«С полуночи оружие на всех фронтах смолкло. По приказу гросс-адмирала вермахт прекратил сопротивление по причине его безнадежности. Таким образом, героическая борьба, продлившаяся около шести лет, подошла к концу… Немецкий солдат, верный присяге и с величайшей самоотверженностью, совершил деяния, которые никогда не будут забыты. Внутренний фронт в тылу поддерживал его до самого конца всеми силами, несмотря на огромные жертвы. Уникальные достижения фронта и тыла найдут окончательное признание в будущем вердикте, который вынесет история»
[1121].
На этот раз внутренний фронт действительно выдержал испытание – ноябрь 1918 г. не повторился. На ферме в Люнебургской пустоши Агнес Зайдель потратила день на сортировку и починку худшей из имевшейся у нее одежды, чтобы принять участие в вынужденном сборе нарядов для «инородцев, евреев и узников концентрационных лагерей». Помогая со сбором вещей, она немало удивилась качеству и количеству принесенного другими. Она не чувствовала в себе готовности хоть единым словом помянуть в дневнике получателей помощи. С начала британской оккупации на хуторе с населением из двадцати двух поляков и тридцати немцев, включая двадцать детей, царил худой мир. Бывшие трудовые невольники изъявляли все меньше готовности работать, а к концу апреля Агнес тряслась от ярости из-за обязанности намазывать им на хлеб сливочное масло. Но ничего похожего на вооруженные нападения и грабежи, упоминаемые в рассказах с соседних крестьянских хозяйств, все-таки не происходило. Как и в прочих местах, немцы быстро привыкли обращаться за гарантиями безопасности к завоевателям. 8 мая Агнес Зайдель впервые с начала оккупации повела детей на прогулку, и британские солдаты осыпали их шоколадом и другими сладостями. 14 мая старая учительница-нацистка набрала взаймы английских учебников, собираясь обучать школьников языку врагов Германии
[1122].
Услышав о предстоящей отправке всех женщин в их рабочей бригаде из Силезии в СССР, 14-летняя Леони Баудиц и ее мать воспользовались помощью русских охранников и сбежали. Они вернулись в Бреслау, долго шли по разрушенным после двенадцати недель боев улицам, пока не добрались до здания, где жили раньше. Дом не просто уцелел, сохранились даже запасы текстиля и шерсти, припасенные на черный день отцом Леони. Несмотря на тяжкие переживания и опыт, девушка скоро подружилась с молодым советским офицером, пожелавшим выучить немецкий. Они сидели на лавочке, когда сияло солнце, а когда шел дождь, устраивались на лестнице, но в квартиру мужчину пускали только в присутствии матери Леони
[1123].
Берлинцев сильно поразила скорость действий советских военных властей, которые стремительно восстановили подвоз продовольствия и приступили к расчистке улиц, ремонту трамваев и подземки; газоснабжение, подача воды и электричества тоже наладились удивительно быстро. Уже 3 мая Аннелизе Г. видела, как русские раздают «муку, картофель, хлеб и гуляш» немцам в «длинных очередях». Военный корреспондент Василий Гроссман по прибытии в Берлин обнаружил женщин метущими мостовые и расчищающими завалы мусора и обломков. Заметил он и продолжавшие лежать на дороге оторванные ноги девочки в туфлях и чулках. Театральный режиссер Густав Грюндгенс и музыкант Карла Хёккер помогали разбирать баррикады, воздвигнутые на улицах трудовыми невольниками всего несколькими неделями ранее. В тишине и солнечном сиянии раннего мая Хёккер отмечала «пошлость ситуации: мы, музыканты, художники и бюргеры… убираем баррикады как ненужные препятствия для уличного движения… а Азия торжествует!». К середине мая Герта фон Гебхардт больше уже не боялась днем ходить по улицам одна; сошли на нет и ночные визиты вламывавшихся в подвалы и квартиры советских солдат. Теперь если кто и терроризировал мирное население, то только «соотечественники» – немцы очутились перед лицом новой волны преступности, но на этот раз со стороны земляков. По впечатлению Гебхардт, «любой русский при желании легко обзаводился подружкой». «Многие разгуливают под ручку… В общем и целом, все очень довольны. Русские отличные ребята», – написала она не без иронии, равно как и не без удивления
[1124].
