3
Крайние меры
В 6:10 утра 24 октября 1939 г. Карла Кюнеля вывели из камеры тюрьмы Плётцензее в Берлине, сопроводили в ярко освещенную комнату, привязали к доске гильотины и отрубили голову. «Когда это письмо дойдет до тебя, – написал он жене Розе накануне, – я перестану быть узником. Моя земная жизнь закончена. Я уже попрощался с тобой однажды… Не падай духом и не держи зла ни на кого. Это не поможет. Теперь позаботься о себе и живи долго». 42-летний плотник из Рудных гор уже служил на фронтах прошлой войны, страдая от мысли, что его пулемет «может отнять отца у детей, которые не сделали мне никакого зла. Я старался, – разъяснял он происходившее с ним, – убить свою совесть контраргументами и постепенно до известной степени преуспел в этом». Он добровольно принес личное письменное объяснение на призывной пункт 1 января 1937 г.: «Я не могу действовать против моей совести, а потому не могу применять оружие против человека, не сделавшего мне зла». Так Кюнель шагнул по дороге, свернуть с которой оказался не в состоянии
[147].
14 декабря 1939 г. Йозеф Римпль написал жене и детям в преддверии казни, напоминая им истину, что безгрешных нет, но: «Могу с чистой совестью утверждать, что я не преступник, не убийца и не грабитель. Лучше, когда по воле Господа приходится страдать за добро, чем за зло». Руперт Заузенг, 43-летний рабочий из Айзенаха, молился, чтобы его жена «верила в Того, кто один только может дать успокоение, силу и милость, чтобы ты и [наш] ребенок выдержали тяжелейшие испытания через силу Его». Карл Эндштрассер в письме жене в Грац наказал ей продать его инструменты и процитировал строки из Первого послания к коринфянам: «Ибо мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков» (4:9). Как и Кюнель, все трое подверглись обезглавливанию после 6 часов утра следующего дня. Все были свидетелями Иеговы
[148], все отказались присягать Гитлеру и идти на военную службу
[149].
Как только в 1935 г. в Германии ввели воинскую повинность, власти перешли от спорадических акций подавления свидетелей Иеговы к более серьезным и систематическим мерам. Некоторых забирали и допрашивали за распространение антифашистских листовок, которые они подсовывали в почтовые ящики. В СД даже возник специальный отдел по вопросам этой секты, как ранее – по делам франкмасонов. В концентрационных лагерях свидетелей Иеговы отличали от прочих религиозных узников, их отделяли как «политических» и заставляли носить специальный знак в виде фиолетового треугольника. Уникальность их положения среди заключенных состояла и в возможности выйти из тюрьмы: для этого достаточно было взять приписные документы и поступить на службу в вермахт.
Август Дикманн стал первым из свидетелей Иеговы в концентрационном лагере Заксенхаузен, получившим приписные документы, переданные его женой из дома. Его вызвали в политотдел лагеря и дали на подпись соответствующие бумаги. Он отказался их подписывать, подвергся избиению и заключению в карцер, а тем временем комендант лагеря запросил разрешения Гиммлера сделать из Дикманна показательный пример. 15 сентября 1939 г. всех 8500 заключенных задержали после вечерней переклички для демонстрации работы расстрельной команды. Добивал казненного Рудольф Гёсс, будущий комендант Освенцима. В качестве последнего назидания четверым свидетелям Иеговы велели задержаться и положить Дикманна в гроб, напоминая при этом об ожидавшей их самих участи. Брату Августа Дикманна Генриху приказали заколачивать гроб гвоздями. На следующий день в немецкой прессе появилось краткое упоминание о казни Дикманна «за отказ от выполнения воинского долга». Дикманн, как говорилось там, «являлся свидетелем Иеговы, фанатичным адептом международной секты исследователей Библии». Он оказался первым лишенным жизни за отказ служить по религиозным соображениям, поэтому казнь над ним предали широкой огласке в качестве наглядного воспитательного примера, как очень часто случалось в нацистской Германии
[150].
Уклонение от призыва по соображениям совести обычно находилось в сфере военной юрисдикции на том основании, что начало службы отсчитывалось не с подписания соответствующих документов призывником, а с момента их выдачи. Преступление считалось столь серьезным и одновременно редким, что дело слушал самый высокий суд вооруженных сил – Имперский военный трибунал в берлинском районе Шарлоттенбург, где главным судьей выступал адмирал Бастиан. Коль скоро военные мятежи ноября 1918 г. начались на морской базе в Киле, офицерский корпус флота изрядно потрудился для возвращения себе звания бастиона контрреволюции. Как хвастал один судья из ВМФ: «Вынося приговор, я измеряю степень вины обвиняемого тем, можно или нет считать его революционером. Я сделаю все, чтобы 1918 год не повторился. Я истреблю революционеров». Военные судьи рассматривали рост таких вещей, как дезертирство, пацифизм и паническое состояние в качестве симптомов пораженчества. «Совершенно известно, что причины увеличения случаев дезертирства в 1918 г. коренятся в неправильном отношении наших военно-полевых судов к слабовольным солдатам и лицам с частичной дееспособностью, а именно – в излишнем им потворстве», – гласило решение одной из коллегий военного суда вермахта
[151].
Военные судьи имели возможность руководствоваться «особыми установлениями о наказаниях во время войны», вступившими в силу в день начала мобилизации в Германии, 26 августа 1939 г. Составленный юристами на заре истории режима, документ предусматривал смерть как штатное наказание для «деморализованных войск». Ключевым аргументом служила статья 48 предвоенного уголовного кодекса вооруженных сил, и особой строкой выделялись «члены сект и пацифисты». Суд однозначно ставил обязанность любого лица подчиняться решениям правительства выше «велений совести». Далее говорилось об отказе от принесения личной присяги на верность фюреру, обязательной для каждого призывника, а вытекавшая отсюда невозможность служить классифицировалась как дезертирство. Некоторые судьи предлагали свидетелям Иеговы альтернативу в виде нестроевой службы, от которой те, как правило, отказывались. Тех, кто соглашался и отрекался, ждал условный тюремный срок и поражение в гражданских правах (на протяжении всей войны), их отправляли в штрафные батальоны, использовали для разминирования и для прочих особо опасных заданий на линии фронта. Чтобы сломить непокорных, детей их отдавали в приюты, семейные дела и дома выставляли на продажу. В некоторых случаях родственникам, если те не принадлежали к единоверцам заключенных, разрешали приехать в берлинскую тюрьму Плётцензее и попробовать уговорить отказника перестать упорствовать. Присутствие на казнях и длительное пребывание в камерах смертников рядом с гильотиной использовались как дополнительные средства убеждения
[152].
