В прочих местах, особенно в католических областях, ситуация выглядела не столь однозначной. Вместо сплочения и социального единства поиски и наказание козлов отпущения создавали раскольнические настроения. Немки не замедлили возвысить голос по поводу двойных стандартов в плане сексуальных отношений. Зрители позорного шествия, где в начале 1941 г. женщину водили по улицам Бамберга (близ Эберна) за связь с французом, как отмечали сотрудники СД, «осмеливались спрашивать, сделают ли то же самое с каким-нибудь немцем за интрижку с француженкой во Франции». Большинство женщин в толпе, даже и членов партии, присоединились к критике, а одна громко заметила: «Тиски для пальцев и пыточные камеры – вот чего не хватает, чтобы оказаться прямо в Средневековье». А между тем некоторые мужчины в толпе возражали и призывали добавить к наказанию женщины еще и «порку»
[302].
Одна из причин такого гуманистического протеста против новых ритуалов в католических регионах состояла в том, что поляки и французы являлись единоверцами. В Кемпно-Нидеррайне около Дюссельдорфа гестапо приписывало откровенно враждебное отношение населения к казни через повешение поляка влиянию церкви и ее неприятию подобного вида публичных казней. К тому же с начала промышленной революции Рейнская область и Рурский бассейн приняли много мигрантов польской национальности. В Швайнфурте местное гестапо почло за благо перенести казнь двух поляков, от одного из которых забеременела 15-летняя девица, в концентрационный лагерь, во избежание «большого волнения среди католического населения». В октябре 1941 г. Гитлер запретил публичные позорные казни и ритуальные наказания, но не прилюдные казни инородцев. Однако к тому времени он столкнулся с гуманистическим протестом совершенно иного рода, ведущую роль в котором играли виднейшие католические епископы страны
[303].
9 марта 1941 г. Конрад фон Прейзинг, католический епископ Берлина, воспользовался инаугурацией Пия XII и напомнил конгрегации в кафедральном соборе Святой Ядвиги, что папа «подтвердил доктрину церкви, в соответствии с которой нет никакого оправдания убийства больных или ненормальных ни на экономической, ни на евгенической почве». Так тайная нацистская программа «эвтаназии» впервые встретила открытое осуждение. И протестантские, и католические епископы отлично знали о ней и о том, как она развивается, поскольку начальство церковных психиатрических приютов оказалось по разные стороны линии фронта – одни с энтузиазмом поддерживали начинание светских властей, другие, напротив, ни в коем случае не одобряли. Вместе с тем за последние полтора года ежегодная Конференция католических епископов в Фульде послушно шла за кардиналом Бертрамом и отправляла в адрес правительства письма с очень мягкими формулировками, часто просто личные, с вкрадчивым вопросом «а правда ли, что?..». Однако летом 1941 г. законопослушные петиции уступили место более радикальной публичной конфронтации. 3 августа епископ Мюнстера граф Клеменс Август фон Гален произнес с кафедры церкви Святого Ламберта проповедь против «эвтаназии». Тогда как Прейзинг всего лишь подчеркнуто обновил протест церковников против убийства обитателей приютов в абстрактных и общих терминах, Гален перешел в страстное наступление:
«Единоверцы христиане!.. вот уже несколько месяцев до нас доносится, что по приказу из Берлина пациенты приютов для страдающих умственно, которые больны длительное время и, возможно, неизлечимы, подвергаются насильственному удалению. Потом, через непродолжительное время, родственников там и тут информируют, что тело сожжено и можно забрать прах. Есть серьезное подозрение, граничащее с уверенностью, что неожиданные смерти умственно больных людей происходят не сами по себе, а вызваны умышленным вмешательством; что на практике осуществляется доктрина, в соответствии с которой можно уничтожать так называемую бессмысленную жизнь, то есть убивать невиновных, если есть мнение, будто их жизни не имеют более никакой ценности для нации и государства».
Касаясь конкретно первой партии пациентов из Мариентальского приюта близ Мюнстера, Гален зачитал письмо, отправленное им шефу местной полиции с уведомлением о готовящемся убийстве; епископ ссылался на долг гражданина в соответствии со статьей 139 Уголовного кодекса, обязывавшей любого информировать власти о «сговоре с целью покушения на жизнь людей». Затем Гален перешел к главному – этической стороне вопроса, предупреждая о возможной участи состарившихся, изможденных и израненных в боях ветеранов, «если вы установите и станете следовать принципу, по которому можно убивать “непродуктивные” человеческие создания». Проповедь Галена вызвала значительный резонанс на местном уровне. Ее широко цитировали и зачитывали в церковных епархиях округа Мюнстер и обсуждали среди священнослужителей в Кёльне
[304].
Многие слухи о медицинских убийствах происходили из сфер децентрализованной бюрократии областных структур здравоохранения по причинам чисто техническим: управленцам приходилось санкционировать выплаты для пациентов, находящихся на государственном попечении, поэтому они не могли не отмечать перемен в денежных потоках, перенаправляемых в центры уничтожения; чиновники также получали и передавали дальше по инстанциям информацию от коллег. Такие знания – в чем-то отрывочные, в чем-то подробные – циркулировали на личном уровне до тех пор, пока Гален не решился воспользоваться независимостью церкви для придания гласности происходящему. Его проповедь со всей прямотой бросала открытый вызов властям
[305].
Ответная реакция министра по делам церкви Ханнса Керрля, личного секретаря фюрера Мартина Бормана и местного гауляйтера Альфреда Майера выразилась в требовании применения репрессий против Галена. Что лучше: судить его и казнить как изменника в назидание другим? Без шума арестовать и отправить в концентрационный лагерь? Или попросту запретить проповедовать? Местные партийные активисты и функционеры в округе Мюнстер буквально тряслись от ярости, понося Галена как британского агента. Геббельса и Гитлера не в меньшей степени взбесила «выходка» высокопоставленного священника, но как формальные католики они очень хорошо отдавали себе отчет в возможном вреде поспешных мер. «Если предпринять какую-нибудь акцию против епископа, – заметил, как считается, Геббельс, – население Мюнстера, а в этом случае всей Вестфалии, можно будет списать со счетов до конца войны». Гитлер согласился, что бездействие станет пока наиболее мудрым выходом, хотя лично поклялся снять с Галена голову сразу после войны
[306].
