Количество уничтоженных в психиатрических приютах немцев превысило число жертв в любой из других групп населения, подвергшихся гонениям нацистов
[324]. У убитых имелись родственники в самых разных слоях немецкого общества, и короткое время казалось, будто католическая церковь готова использовать свой громадный общественный авторитет для их защиты. Однако без подобной институциональной поддержки семьи сталкивались с серьезными препятствиями. Административные игры – намеренное затягивание с отправкой телеграмм с извещением о резком ухудшении состояния или сообщение о смерти задним числом – лишь еще больше снижали шансы родственников добраться до приютов и предотвратить гибель близких. Вместо получения бумажных урн с прахом в период после 1942 г. семьи могли – если располагали средствами для покрытия расходов – перепоручить право забирать тела для погребения похоронным бюро. Из самих таких фирм скоро зазвучали жалобы на грубые, недоделанные гробы и на состояние обнаженных тел. Но, поскольку церковь умолкла, сотни тысяч немцев, так или иначе затронутых медицинскими убийствами, оказались предоставленными сами себе. Зачастую люди жили далеко от лечебниц, где убивали их родственников, или оставались в неведении относительно того, что произошло в действительности. И очень многие к тому же оказывались в изоляции внутри своих общин, припечатанные клеймом «дегенеративных заболеваний» в их роду.
Иные изо всех сил старались обеспечить уход за родными при совершенно несообразной поддержке и оказывались вынуждены полагаться на приюты как на помощников – для получения хотя бы временной передышки. Риа было 5 лет, когда ее мать впервые оказалась изолированной вне дома. Начиная с 1925 г. Мария M. кратковременно пребывала в психиатрический клинике Гейдельберга и в приюте в Вислохе, находясь на излечении с диагнозом «шизофрения». В 1929 г. умер отец Риа. Место опекуна заняла его сестра Софи, взявшая на себя заботу о 9-летней дочери брата и его вдове. Софи также опиралась на услуги лечебницы в Вислохе, и в следующий раз Мария провела там пять лет. В 1941 г., пробыв длительное время дома в стабильном состоянии, она опять начала слышать голоса и страдать от бессонницы. Риа сообщила врачу на приеме, что симптомы появились у матери в результате шума из-за строительства бомбоубежищ в Мангейме. Скоро Риа и ее тетка – каждая сама по себе – начали писать директору приюта с противоположными целями: одна ходатайствовала о выписке матери, а другая – о продолжении содержания невестки в стационаре. В 1942 г. Риа удалось вернуть мать домой, но не прошло и полутора месяцев, как Мария M. впала в буйство, разбила окна и кухонный шкаф, поэтому дочери пришлось вернуть ее в Вислох. 6 июня 1944 г. Риа получила письмо из приюта в Хадамаре с сообщением о переводе туда матери и предупреждением, что «ввиду затрудненных условий проезда» посещения разрешаются только в «крайних случаях». Довольно скоро, 13 июля, из Хадамара прислали телеграмму, уведомлявшую Риа о том, будто ее мать заболела плевритом, а через два дня – извещение о смерти. 18 июля Риа отправилась в Хадамар забрать обручальное кольцо матери, сберегательную книжку и вещи
[325].
Однако на том дело не закончилось. Спустя месяц Риа в письме к главному врачу Хадамара Адольфу Вальманну попросила у него консультации по поводу наследственных болезней. Будучи сама уже матерью, она хотела выяснить, не может ли шизофрения передаться по наследству ей и ее сыну, «и если может», спрашивала она, «не будет ли лучше мне, а позднее и сыну пройти стерилизацию, чтобы подавить генетическое отклонение в зародыше». Вальманн дал себе труд утешить несчастную молодую мать и лично написал ей ответ. Указав на то, что, коль скоро в роду ее мужа подобных заболеваний не отмечалось, а сама она выросла не демонстрируя признаков болезни, нет оснований опасаться ее проявления в следующем поколении. Несмотря на необычность шага Риа, ее обращение к Вальманну высвечивает подобные умонастроения, характерные и для других случаев. Вынужденные как-то жить и заботиться о тяжелобольном и неуправляемом родственнике, Риа и ее тетка видели в приюте надежного помощника, к которому можно обратиться, пусть порой и с противоположными просьбами, когда они сами не могли сойтись во мнениях, смогут ли ухаживать за Марией дома. Их положение вряд ли позволяло им оспаривать, не говоря уж о том, чтобы выступать против творившегося в Хадамаре. Навсегда заклейменные окружающими печатью неполноценных, люди тихо переживали личные драмы – их уделом становились стыд и печаль
[326].
Часть III
Тень 1812 года
6
Германский крестовый поход
В сгустившейся темноте ночи на 22 июня 1941 г. затаившиеся в небольшой роще солдаты в очередной раз проверяли снаряжение, а тем временем саперы накачивали надувные штурмовые лодки для переправы. Румынско-советской границей служила река Прут – довольно широкий, но тихий приток в низовьях Дуная, протекавший частично по молдавской территории. Гельмут Паулюс занял место на одной из первых лодок 305-го пехотного полка и, когда полковой командир дал отмашку, вспомнил слова салюта римских гладиаторов: «Идущие на смерть приветствуют тебя». А потом началось светопреставление. Нервный унтер-офицер нажал на курок автомата и шарахнул очередью по борту одной из лодок, а экипаж другой в панике задергался и перевернулся. Станковый пулемет и ящики с боеприпасами пошли ко дну, а солдатам пришлось пробираться по грудь в воде к другим лодкам. Слева от них застрекотали пулеметы, но пули просвистели мимо. Другие немецкие подразделения форсировали реку выше по течению и принялись выбивать советских солдат из Скуленя – бессарабского села на противоположном берегу
[327].
Когда части Красной армии откатились, а немцы продвинулись дальше, пехотная рота Гельмута заняла высоту и окопалась. С самого рассвета советские самолеты на протяжении от трех до четырех часов волнами утюжили немецкий предмостный плацдарм. Двое суток спустя Гельмут все еще оставался там, втиснутый, как в укрытие, в противотанковую ловушку, вырытую в ожидании возобновления контратаки советской танковой дивизии. «Трудно передать возникающие у тебя ощущения», – нацарапал он в блокноте. В 1940 г. молодой человек завидовал солдатам, отправившимся завоевывать Францию, ведь сам он тогда только проходил базовую подготовку. Теперь же, в час собственного «крещения огнем», 19-летний парень испытывал страх. Если не считать ротного командира, ветерана Первой мировой, никто из них прежде не бывал в бою. Они цеплялись за предмостный плацдарм до 1 июля, пока не выдохлись советские контратаки. Обученные действовать небольшими группами, солдаты более всего привыкли полагаться на себя и товарищей. Наконец, после девяти суток, их 198-я пехотная дивизия осуществила прорыв, и рота Гельмута очутилась в голове наступления на Финдуры, потеряв там тридцать семь человек
[328].
