В отличие от этих солдат, в вермахте хватало и «туристов по местам казней», отправлявших домой снимки с публичными казнями евреев и партизан. Полицейский из резерва Герман Гишен, некогда лавочник в Бремене, предполагал, что его батальону предстоит нелегкая задача и все будет «вроде как в Польше». Ему удалось купить в Риге кинопроектор в надежде отснять материал о жизни и боевых буднях батальона в СССР, который «позднее станет документом и будет очень интересен нашим детям». 7 августа 1941 г. он писал жене Ганне о действиях части: прошлой ночью «расстреляли 150 евреев из этого места, мужчин, женщин и детей, всех загасили. Евреев тут изводят полностью». Он поспешил добавить: «Пожалуйста, не беспокойся об этом, так и должно быть. И не говори об этом Р., оставь на потом!» Просьба пока не рассказывать сыну о таких «акциях» стала рефреном в его следующих письмах
[356].
Коль скоро часть его в составе группы армий «Север» продолжала продвигаться к Ленинграду, Гишен покинул шумные городки Латвии и оказался в северной части России с ее «неухоженными, дремучими борами с густым подлеском, чащами, буреломами – пугающими лесами». Вспоминая питавшего коммунистические симпатии знакомого семьи из Гамбурга, Гишен писал: «Скажи Ц., ему бы приехать и посмотреть, как тут в России. Любой, у кого в душе осталась хоть капля коммунизма, тут же раз и навсегда от него излечится». Они гнали впереди себя десяток русских военнопленных, на случай, если противник заложил мины на лесных тропах, но не юный уже резервист-полицейский находил марш нервным и утомительным. Лучше обыскивать деревни и села в поисках партизан, хотя Гишен быстро сообразил, что поймать их там очень трудно. На самом деле представлялось возможным куда проще установить их местонахождение с помощью информаторов.
Чтобы заставить русских говорить, их без еды и воды привязывали к столбам, оставляя стоять около ротной кухни на всю ночь. Один пленный с выбитым в перестрелке с немецким патрулем глазом не выдержал мучений и отвел полицейскую роту в село, где скрывались партизаны. Однако немецкий капитан оказался слишком неподготовленным, не сообразив окружить населенный пункт полностью, и Герман видел, как дюжина партизан утекла в относительно безопасный для себя лес. Войдя в село, немецкие полицейские принялись развешивать плакаты с уверениями, что немцы пришли не как завоеватели, а как освободители: «За мародерство – расстрел». Это как будто заставило селян поверить чужакам, и одна женщина поставила на огонь большой чугунок с яйцами на всю роту, тем временем прочие принесли крынки молока и соленые огурцы. Несмотря на ободряющие плакаты, капитан прогулялся по избам, не отказав себе в удовольствии разжиться патефоном, мол, «искал такой целую вечность», а заодно прихватил рулон ткани. Герман Гишен опасался, что такой резкий контраст между обещаниями на плакатах и поведением руководства бросит на него неприглядную тень, но все-таки продолжал гордиться своей миссией и полагал, будто их и дальше станут приветствовать с восторгом: «Народ так запуган и порабощен… что радуется избавлению… и в самом деле видит в нас настоящих освободителей»
[357].
Вскоре после начала кампании в СССР Гишен рассказал домашним о виденной им «женщине с пушкой»: «Личность лет двадцати, темная и отталкивающая, в военной форме и в сапогах… Ужасно, что женщины доходят до такого». Он не сомневался, когда писал домой, что сослуживцы расстреляют ее; один из них, бывший парикмахер, успел превратиться в «эксперта по убийствам». Они сфотографировали женщину. Как некое коммунистическое извращение, противное естественной женской природе домохозяйки, военнослужащие женщины в Красной армии выступали словно наглядным примером жестокой, необузданной женщины степей и поражали немцев. Уже в июле в новостном ролике, скользя по колоннам советских пленных, объектив выхватил лежавшую на земле русскую женщину – «большевичку с огнестрельным оружием в военной форме», как подчеркнул голос за кадром. Именно на ней, а не на других военнопленных, пусть и таких, в ком просматривались «азиатские» черты, сосредоточилось основное внимание – зрительская аудитория немецких кинотеатров так живо обсуждала ее потом. Приговор звучал обычно так: «Подобные существа не имеют права на жизнь»
[358].
Герман Гишен вовсе не был жестоким человеком с садистскими наклонностями. На самом деле его скорее можно назвать довольно щепетильным. Ему удавалось избегать присутствия на казнях на протяжении первых четырех месяцев участия в кампании, хотя он передавал Ганне подробности, полученные от товарищей. Осознавая собственные слабости, он с восхищением описывал жене подвиги одного из солдат, «любителя побаловаться пистолетом», застрелившего трех гражданских на виду у всей роты. Когда Гишен наконец увидел казнь, его поразило то, как стояли жертвы – в полный рост и прямые, точно деревья. «Все происходило очень быстро, – рассказывал он. – Мы посмотрели спектакль, а потом вернулись к работе, точно ничего и не случилось». Далее следовали обычные оправдания: «Партизаны – враги и негодяи, они должны исчезнуть». Прошло еще четыре недели, и он уже акклиматизировался достаточно для того, чтобы снимать казнь восьмерых партизан
[359].
Люди вроде Гишена, с одобрением писавшие об убийствах евреев, цитируя нацистские лозунги в письмах к семье, похоже, все-таки составляли незначительное меньшинство. Изучение писем немецких солдат показывает, что упоминание евреев либо вовсе отсутствует, либо проскальзывает мимоходом – о еврейских гетто, принудительном труде и конфискациях имущества если и говорится, то между прочим. В письмах к домашним Гельмут Паулюс вообще молчит о подобных вещах. Один-единственный раз во всей тысяче уцелевших писем к респектабельной семье отца-врача в Пфорцхайме Гельмут касается темы евреев в первую неделю кампании, когда отмечает, что 28 июня 1941 г. его полк обустроил штаб на еврейском кладбище. Дальнейшая немота его на данную тему кажется слишком подозрительной или по меньшей мере неестественной
[360].
