А между тем неприятель упорно преграждал дорогу на Москву. После ожесточенных боев лобовой штурм Тулы окончательно провалился. У 4-й танковой дивизии осталось только двадцать пять танков; транспортной техники остро не хватало. В отсутствие защищенных позиций и почти или вовсе без укрытий для личного состава болезни быстро выкашивали ряды солдат и офицеров. «В целях сохранения немецкой крови» командование 2-й танковой армии делегировало дивизиям право использовать при проделывании проходов в минных полях вокруг города советских военнопленных. С сокращением парка тяжелого оружия потери в 4-й дивизии ощутимо росли. Гейр фон Швеппенбург, командир 24-го моторизованного армейского корпуса, оказался вынужден доложить Гудериану, «что личный состав вымотан, а матчасть изношена до предела». В официальном боевом журнале 2-й танковой армии все выглядело еще менее радужно, поскольку фиксировались уже первые признаки сомнения у военнослужащих: «Солдаты измотаны, утомлены до крайности холодом и боями. Они хотят точно знать, чего ждать дальше»
[412].
1 ноября Фриц Фарнбахер испытал шок при виде тяжелораненого русского бойца, лежавшего на обочине шоссе и бившегося в предсмертной агонии. «Ни у кого на него нет времени; как ужасно оказаться раненым врагом!» – заключил молодой лейтенант. 20 ноября железо нашло его близкого друга Петера Зигерта. Они сделались неразлучными приятелями еще летом. И теперь, когда друг умирал на руках, оба не могли думать ни о чем ином – каждый вспоминал мать: «Все было пустым, все вокруг меня – таким бессмысленным». В 14:00 пополудни Зигерт умер, и Фарнбахер чувствовал себя так, «будто часть его самого ушла вместе с ним – как в песне Уланда
[413]: “Ich hatt’ einen Kameraden”»
[414].
Не сумев захватить Тулу, 4-я танковая дивизия заняла расположенный юго-восточнее шахтерский городок Сталиногорск (ныне Новомосковск). Дивизионное командование относилось к мирному населению с ненавистью и презрением, окрестив их «самым мерзким гнездом рабочих, когда-либо виданным в Советском Союзе». Впервые дивизия приняла на себя функции оккупационных войск. Солдаты более не разделяли личный состав окруженных частей Красной армии, необученных местных ополченцев, гражданских и партизан. Они быстро освоились с «полицейскими методами» при получении разведданных и приняли на вооружение тактику «грязной войны», основанную на доносах, допросах и избиении. Некоего прораба изобличили в ведении полевой подготовки среди населения и в обучении жителей стрельбе. У другого нашли взрывчатку – он получил задание подорвать шахту; жена и сын, как говорили, помогали ему. Как в том же Киеве, немцы не видели разницы между рабочими, готовыми сотрудничать из желания выжить, и опасными «красными»
[415].
Роберт Р. получил приказ сжечь деревню Михайловка в качестве акта возмездия за убийство четырех немецких солдат. «Всю деревню?» – спросил он командира. «А что? – прозвучал в ответ сардонический вопрос. – Она такая большая? Коли так, она по меньшей мере стоит усилий». Когда бронетранспортер подъехал к машинно-тракторной станции вблизи села, Роберту пришлось пригрозить пулеметом не желавшим уходить женщинам и детям. Они вышли в ледяную мглу в чем были и без вещей. «Я кричал и не слышал себя, мне хотелось заплакать», – отмечал в дневнике Роберт. Он не стал никого казнить. Отдав пулеметчику команду «вольно», он объяснил селянам на ломаном русском, что они должны докладывать о замеченных у себя партизанах или против них будут приняты более жесткие карательные меры. Поблагодарив его за жизнь, они стояли и смотрели на поднимавшиеся к ночному небу столбы пламени, когда другое немецкое подразделение поджигало деревню
[416].
В той критической ситуации, при стечении обстоятельств, вынудивших элитные подвижные соединения группы армий «Центр» заниматься «грязной работой» тыловых дивизий и частей безопасности вермахта, взаимодействовавших с полицейскими батальонами и эсэсовскими айнзацгруппами, 10 октября до передовой докатился приказ Рейхенау. Командир 4-й танковой дивизии понукал солдат, заставляя тех «поступать особенно жестко в отношении большевистско-еврейской угрозы». На обратном пути в расположение части после инструктажа ротных командиров 17 ноября Фриц Фарнбахер узнал от своего капитана, что «главное – беспощадные акции и подавление русских». Переполненный противоречивыми чувствами, молодой пиетист старательно пытался внутренне дистанцироваться от услышанного. «То, что излагалось за несколько часов дискуссии, не есть само по себе в основе нечто немецкое», – заключил он. А между тем в дивизии издали новую и более чем ясную «повестку дня»: «Немецкий солдат, всегда помни, там, где еще проживают евреи, там нет безопасности за линией фронта. Гражданские лица еврейской национальности и партизаны не должны отправляться в лагеря для пленных, их полагается расстреливать… Никакой пощады – ни женщинам, ни детям. Партизан и их пособников – на соседнее дерево!»
[417]
В последующие недели подобные лозунги служили оправданием для сжигания сел и деревень, убийства жителей из тех, кто сопротивлялся или просто казался подозрительным; иногда их не убивали на месте, а загоняли в снег и в замерзшие леса. Немецкие солдаты начали действовать по своей инициативе, уничтожая евреев и расстреливая советских военнопленных, когда их не хотелось вести в отдаленный пункт приема. Решать, как отвечать на угрозу со стороны гражданских лиц, перестало быть прерогативой старших офицеров, и количество официальных казней в отчетах заметно сократилось. С исчезновением основополагающего элемента дисциплины война геноцида из тыловых районов распространилась в части на линии фронта. Вполне хватало прозаических причин для убийства гражданских лиц, не говоря уже о красноармейцах, которые скрывались в лесах вокруг. Чем дальше немцы продвигались, чем больше редели их ряды и увеличивалось расстояние между подразделениями, тем больше оккупанты боялись партизан. И страхи эти имели под собой почву. Ближе к концу декабря партизанские отряды обрели достаточно сил, чтобы отбивать села и города даже у частей элитного 24-го моторизованного корпуса Швеппенбурга
[418].
