Идеологи жесткой линии, подобно главе партийного аппарата Мартину Борману, не сомневались в необходимости внушить германскому народу понимание того, что теперь он намертво увяз в глобальном геноциде, выходом из которого может стать либо победа, либо гибель. Несмотря на потоки антисемитской аргументации, депортация евреев не сделалась главной темой новостей: германские СМИ не публиковали подробностей относительно конечных целей путешествия ссыльных, их судьбы или смысла принимаемых мер. Районные и областные партийные функционеры испрашивали руководящих указаний, как поступать в отношении разговоров о «чрезвычайно жестких мерах» против евреев. Реакция Бормана выразилась в издании директивы, в которой он заранее выражал чиновникам благодарность за продолжение наступления и оправдывал подобные беспощадные и жестокие акции самой «природой текущего момента». Партийным чиновникам дали ясные установки: не надо отмалчиваться, надо воспользоваться «имеющейся ныне возможностью для очищения… вся проблема целиком должна быть решена нынешним поколением»
[505].
Волей-неволей приходилось прояснять ситуацию, поскольку на протяжении описываемого периода депортации приобрели уже самый настоящий общеевропейский размах, и от притворства с «переселением» евреев власти отказались. Начиная с 11 мая 1942 г. семнадцать следовавших в Минск эшелонов везли своих пассажиров уже не в гетто. Они останавливались около деревни Малый Тростенец, где депортируемых расстреливали или травили газом в подвижных душегубках. С июня эшелоны из Терезиенштадта, Берлина и Вены имели конечной точкой лагерь смерти Собибор. В то же самое время отмечалось расширение характера депортации: в марте первые поезда покинули Словакию с людьми, отобранными для принудительных работ. В июне словацкие евреи направлялись на умерщвление непосредственно в Собибор, а спустя месяц – в Освенцим. Шесть составов с евреями из Франции уже прибыли в Освенцим в период между мартом и июлем; с 19 июля по 7 августа туда привезли еще 125 000 человек из Бельгии, Нидерландов и Франции. А между тем самые крупные операции подобного характера разворачивались на местном поле: с 22 июля на протяжении двухмесячной «акции» из Варшавы в Треблинку отбыли 300 000 евреев; так уничтожению подверглась самая многочисленная еврейская община Европы. В отдельных областях Украины безостановочно проводились «облавы» силами подвижных отрядов айнзацгрупп, до тех пор пока еврейские деревни и села не опустели совсем. Летом 1942 г. были стерты в прах последние еврейские гетто на советской территории
[506].
1,9 миллиона евреев из Советского Союза, не говоря уже о 2,7 миллиона из Польши, – вместе две страны по числу жертв значительно опережали Великую Германию с ее 78 000 человек из протектората Богемия и Моравия, 65 000 из Австрии и 165 000 из «старого» рейха. Не могла сравниться по показателям отправленных на смерть евреев и оккупированная Западная Европа: 76 000 человек из Франции, 102 000 – из Нидерландов, 28 000 – из Бельгии, 1200 – из Люксембурга, 758 – из Норвегии и 116 – из Дании. Однако именно массовые депортации из Западной Европы нагляднее всего показывали общеевропейский характер программы, поскольку тут ее никак не представлялось возможным замаскировать под крайние меры по борьбе с партизанами, как на Восточном фронте. Депортации в лагеря смерти к тому же требовали привлечения самых разных структур власти, что тоже осложняло поддержание режима секретности. Были ли это присутствовавшие при расстрелах солдаты, или обслуживавшие составы с депортируемыми железнодорожники, или местные чиновники, следившие за передачей ключей от бывших владельцев квартир, перед тем как те оставляли их навсегда, – все эти люди словно скрывались за масками персонажей, игравших предписанную роль, но от каждого просачивались вовне маленькие ручейки информации, а затем она сливалась в циркулировавшие повсюду потоки слухов и сплетен
[507].
В течение 1942 г. Геббельс избрал новый и куда более тонкий подход к управлению общественным мнением. Вместо простого накачивания истерии антисемитской кампании, развернутой осенью 1941 г., министр пропаганды, напротив, снизил ее размах. Он усиленно трудился над замалчиванием данных по поводу особых мер, принимавшихся в границах рейха, предупредив гауляйтера Вены Бальдура фон Шираха воздержаться от праздничных реляций из-за высылки венских евреев в публичной речи на Европейском конгрессе молодежи, чтобы не дать международной прессе повода «наступить нам на горло». На протяжении тех месяцев, когда депортации и убийства евреев достигли апогея, центральные нацистские газеты, такие как Völkischer Beobachter и Der Angriff, печатали не более одного или двух антисемитских материалов в неделю. В обстоятельных киножурналах о евреях почти не упоминалось, а в коротких документальных роликах перед художественными фильмами о них вообще не говорили ничего. Почему же нацисты так озаботились сокрытием подробностей, когда передовицы ежедневных партийных изданий еще совсем недавно пестрели заголовками вроде «Еврей будет уничтожен»?
[508]
Самый очевидный мотив, в чем сам Геббельс признавался Шираху, заключался в опасении использования подобных фактов союзнической пропагандой во вред Германии, что и в самом деле происходило. Но существовала и другая причина. На протяжении 1942 г. апробацию прошли два разных подхода к оказанию влияния на немецкую публику. Первый – прямой педагогический метод убеждения и аргументации, направленный на приведение германского народа в целом в лоно национал-социализма. Таким приемом пользовался Геббельс в вышедшей в ноябре 1941 г. статье «Евреи виновны», и то же повторялось в 1942 г. в речах Гитлера и Геринга, в инструкциях Мартина Бормана партийным функционерам и – вне границ рейха – в официальной периодике Ганса Франка в генерал-губернаторстве, где действительно публиковались подробные данные о ходе выполнения задач по депортации на территории оккупированной немцами Европы.
Помимо прямого воздействия Геббельс прибег ко второму приему – к более тонкой и вдумчивой обработке новостей. Не требуя от читателя принятия и одобрения «истребления» как политической и расовой необходимости, немецкая пресса только намекала на и без того уже известное всем, создавая ощущение неразглашаемого по взаимной договоренности секрета Полишинеля. На протяжении 1942 г. пресса освещала «решение еврейского вопроса» союзниками Германии – румынами, болгарами, хорватами и словаками, рассказывая об отправке евреев на принудительные работы, в гетто, а в случае Словакии не скрывала и фактов депортации. Журналисты строили догадки и версии относительно того, «решен ли полностью» уже «еврейский вопрос» в Словакии, или высказывались по поводу требований заняться теперь таким же образом вплотную «цыганским вопросом» в южных районах Восточной Европы. Такие неполные и зачастую туманные отсылки неизбежно делались в расчете на определенную осведомленность людей благодаря слухам и сплетням. Однако ясных заявлений пресса избегала. Новая тактика Геббельса представляла собой эксперимент по манипуляции настроениями с помощью удобного для всех умолчания, позволявшего в какой-то степени приглушить нравственную тревогу. Вместо прежней открытой пропагандистской кампании на завоевание умов и сердец народа в поддержку действий режима, на что он изначально надеялся, министр будто позволял информации просачиваться и культивировать в массах чувство соучастия
[509].
