Остальные могли лишь гадать относительно истинного размаха репрессий. Например, по мнению Ульриха фон Хасселя, в мае 1943 г. в результате отравления газом погибли 100 000 евреев. Основываясь на похвальбе одного эсэсовца, будто в Освенциме еженедельно уничтожались 2000 человек, Рут Андреас-Фридрих подсчитала, что только в одном лагере убивали 100 000 евреев в год. К тому времени когда в июле 1944 г. девяносто шесть евреев с маленького греческого островка Кос на пароме перевезли на континент и отправили в Освенцим, редко у кого остались сомнения: цель операции – найти и уничтожить всех евреев в Европе
[530].
Хотя знание распространялось, оно не приводило к автоматическому поднятию вопроса о моральной ответственности, для чего понадобился бы хороший глоток кислорода широкого обсуждения. С осени 1941 г. утверждавший, будто «соотечественники» активно поддерживают клеймение евреев звездой и их депортацию, Геббельс скоро заметил, что, перенося тему в публичное поле, СМИ создают пространство для дискуссий и несогласия. Главный пропагандист отреагировал снижением накала антисемитской кампании в целом. Точно так же он некогда устранился от конфронтации с немцами по поводу «акций эвтаназии» и остановил все резкие попытки выступать в подобном ключе, избрав вместо этого подход «тонкого рекламирования», скажем, через популяризацию целесообразности помощи в добровольном уходе из жизни смертельно больной пациентки из фильма «Я обвиняю». Принципиальное различие состояло в том, что картина Либенайнера задумывалась как средство подхлестнуть общенациональную дискуссию с целью примирения общественного мнения с целенаправленной зачисткой психиатрических лечебниц в Германии. В описываемом же случае пропагандистская тактика подачи «еврейского вопроса» намеренно звучала негромко: посредством намеков и слухов умы народа обрабатывались ради их успокоения исподволь. На этот раз, особенно благодаря молчанию церкви, у населения не складывалось четкое, основанное на моральном факторе мнение за или против «окончательного решения».
До известной степени подход Геббельса себя оправдывал. Как клеймение евреев, так и их депортации сделались вещами необратимыми, символическими актами, и они меняли отношение публики пусть медленно, но фундаментально. Осенью 1941 г. отмечалось полным-полно случаев, когда немцы поднимались с мест в трамваях и поездах, предлагая сесть пожилым евреям. Год спустя подобные поступки стали куда более редкими и к тому же чреватыми скандалами. В октябре 1942 г. молодая немка встала в трамвае в Штутгарте, чтобы уступить место пожилой еврейке с распухшей ногой, чем вызвала гнев прочих пассажиров. «Вон! – зазвучал злобный хор. – Где твое достоинство?!» Водитель остановил трамвай и велел обеим женщинам выйти. В Мюнстере журналист Паульхайнц Ванцен связывал ужесточение отношения к евреям с кризисом, охватившим Восточный фронт зимой 1941/42 г.
[531].
Существовал и еще один аспект, способствовавший молчанию публики: людям становилось все труднее озвучивать моральное беспокойство даже перед самими собой. Учитель из Золингена Август Тёппервин впервые услышал о массовых расстрелах евреев в Польше в декабре 1939 г., снова отметив подобный факт в мае 1940 г. В мае 1942 г. его отправили в помощь начальству лагеря военнопленных в Белоруссии, и не прошло полутора месяцев, как он снова заговорил о массовых казнях: «В нашем селе расстреляли 300 евреев. Обоего пола, всех возрастных групп. Людям велели снимать верхнюю одежду (совершенно ясно, чтобы раздать ее оставшимся жителям села) и убивали из пистолетов. Братские могилы на местном еврейском кладбище». Позднее Тёппервина перевели на Украину, где он опять упоминал о местах массовых убийств, и все же привыкшему к анализу событий преподавателю потребовались еще почти полтора года, прежде чем он окончательно уяснил для себя значение всей этой информации. Только в ноябре 1943 г. он написал в дневнике, что немцы стремятся уничтожить не тех евреев, что сражаются против них, а весь народ как таковой. Толчком к подобному крику души послужил разговор с одним солдатом, от которого Тёппервин «услышал отвратительные, но, по-видимому, верные подробности о том, как уничтожали евреев (от детей до стариков) в Литве». Похоже, Август Тёппервин нуждался в стимуле – пусть и в виде личной беседы, – чтобы связать воедино и без того известные ему вещи. Но он не пошел дальше по цепочке мыслей; по всей видимости, протестант и автор дневников, многие записи которого из раза в раз отражают метафизическое значение войны, не мог вынести выводов, следовавших из признания очевидных фактов
[532].
Для немецких граждан, не принадлежавших к еврейской нации, и большинства европейцев, живших под немецкой оккупацией, депортация и убийство евреев не являлись чем-то тайным или особенно значимым. Для евреев, очутившихся в ловушке в оккупированной Европе, – зарегистрированных и помеченных особыми знаками на западе, помещенных в гетто на востоке, – центральным фактором выступала их собственная роль жертв. В праздник Судного дня 1942 г., когда Виктор Клемперер и его жена прощались с последними двадцатью шестью «стариками», сидевшими в ожидании депортации в здании еврейской общины Дрездена, говорили они, вне всякого сомнения, о наиболее значимом для них всех в тот час моменте: «Настроения всего еврейства без исключения здесь одни и те же: ужасный конец неизбежен. Они [нацисты] погибнут, но, по всей вероятности, скорее всего, у них хватит времени перед этим уничтожить нас». Это ощущение надвигающегося рока – обреченности общей и личной – оставалось базовым при реакции Клемперера на любые новости до окончания войны
[533].
Ключевая асимметрия между еврейским и немецким взглядами на вещи заключается в следующем: для евреев их неизбежное уничтожение формировало способ понимания ими всех прочих аспектов войны; для немцев война оформляла их понимание и реакцию на убийство евреев. Не знания о событиях разделяли их, но точка зрения на них, обусловленная огромным несходством их сил и способности сопереживать
[534].
Поскольку германские СМИ лишь намекали людям на хорошо известное, слухи принимали все более причудливую окраску. В ноябре 1942 г. Гиммлера очень неприятно поразили всерьез высказанные в прессе утверждения рабби Стивена Вайза из Америки о том, будто тела евреев перерабатываются в удобрения и мыло. Глава СС тотчас отдал распоряжение шефу гестапо разобраться в вопросе и доложить с полной уверенностью, что трупы не утилизируются никак иначе, а только сжигаются или закапываются. К тому времени слух, дошедший до Вайза через его информатора в швейцарском раввинате, уже жил отдельной жизнью. Другие по-своему расшифровывали выдавленную на кусках мыла аббревиатуру RIF, трансформируя ее в RJF и прозрачно намекая на то, что вполне невинное Reichsstelle für industrielle Fette (Государственное управление по снабжению промышленным жиром) означает на деле Rein judisches Fett («чистый еврейский жир»)
[535].
