Я устроила орионца в кустах так, чтобы его голова находилась в правильном положении и не запрокидывалась, и поднялась. Нужно и о себе позаботиться: размяться, пройтись немного, раздобыть еще воды и фруктов. Я начала делать простые упражнения, чтобы разогнать кровь в затекших конечностях.
Улыбашка зарычал.
— Успокойся.
Тхайн не желал успокаиваться. В его сознании давно укоренилось, что люди, а особенно люди-самцы, обладающие вполне определенными признаками и запахами, это враги. Жесткая дрессура Нигая дала о себе знать…
Уверенный, что Локен — враг, Улыбашка никак не хотел понимать, зачем мы сидим рядом с ним вместо того, чтобы, например, оторвать ему голову, как недавнему невезучему инсектоиду.
Я подошла к псу и тронула его рукой между ушами, чтобы успокоить. Тхайн качнул резко головой, сбрасывая мою руку, и припал на задние лапы. Я скорее взяла его под свой контроль, изумилась тому, сколько ненависти умещается в сознании пса, и отправила его добывать себе еду.
Когда Улыбашка ушел, я обессиленно присела рядом с Локеном и дала себе мысленный зарок никогда больше не пытаться обращаться с тхайном так, словно он уже приручен. Улыбашка управляем эмоциями почти так же, как и люди. Когда я полностью не держу его под контролем, он может быть опасен.
«Все, с кем я имею дело в последнее время, опасны», — подумала я и впервые очень сильно пожалела о своем решении полететь на Гебуму. Все вышло не так, как я планировала. Какой жених, какая любовь, какой брак?.. Мне бы остаться после всех этих приключений психически здоровой… да и просто — остаться живой.
Глава 15
Весь день я провела возле орионца, охраняя его беспокойный сон и в силу своих возможностей заботясь о том, чтобы этот сон не стал вечным. Локен периодически шевелился, подавал голос, требуя воды (в чем я не вижу смысла, ибо когда я давала ему воду, он ее пил неохотно, кривясь, морщась и половину выплевывая), после чего снова погружался в сон.
Я не нашла поблизости того растения, листьями которого Локен меня обкладывал, когда я мучилась от отравления, а далеко отойти боялась: а ну как умрет, в самом деле, а я пропущу? К тому же, мне и самой было нехорошо; будучи «второй кровью» (то есть обладая слабым здоровьем), я не отличалась выносливостью и натурально страдала в джунглях от неудобств, тревоги и голода. Дождевая вода, полная неведомых микробов, и фрукты Гебумы, составляющие мой рацион, голод не утоляли, сил как будто не прибавляли, зато вызывали диарею и дикие рези в желудке… «Приятным» бонусом ко всем этим прекрасным проявлениям шла угнездившаяся в висках головная боль. Приходилось следить одновременно и за состоянием орионца, и за настроением Улыбашки, и за тем, не приблизились ли к нам инсектоиды, военные и прочие нежелательные элементы.
Вечером к орионцу вернулся относительно нормальный вид. Он заворочался, ища удобную позу, пошевелил запекшимися губами. Я тоже нехотя заворочалась — устала за день пристально следить за болезным — и подползла к нему с фляжкой, воды в которой осталось совсем немного, на пару глотков.
— Пить будешь? — спросила устало и хрипло. Мне и самой хотелось пить, но я берегла эти несколько глотков для орионца.
Локен открыл глаза, сфокусировал взгляд на мне и порадовал осмысленным, но с ноткой удивления, вопросом:
— Ты?
— Я.
Дальше случилось нечто неожиданное: орионец, который весь день лежал близ меня и то ли умирал, то ли готовился к умиранию, довольно быстро для умирающего поднялся, схватил меня за плечо и спросил… нет, потребовал ответа:
— Ты?!
Я порадовалась, что Улыбашки все еще нет (он ушел по моему приказу добывать себе еду), и в смешанных чувствах посмотрела в лицо Локена. Оно исказилось и напряглось, словно что-то во мне его поразило до глубины души. Голубые глаза больного зажглись жизнью. Орионец, шатаясь, протянул руку и махнул передо мной, будто хотел развеять картину.
Чтобы только подняться и махнуть рукой, ему пришлось истратить немало сил. Я подхватила его, не дала упасть. Мужчина вцепился слабыми руками в мои плечи, сглотнул с трудом.
— Воды? — предложила я еще раз.
Локен опирался об меня; я придержала его одной рукой, а другой, свободной, поднесла фляжку с водой к его губам. Пить он не стал, уклонился. Его больше не лихорадило, и я эгоистично понадеялась, что бред и жар его оставили. Потому что, если быть откровенной, я ничего не знаю о том, как спасать людей, и тем более не желаю нести ответственность за чужую жизнь…
— Не может быть… — протянул Локен, вглядываясь в меня. Голос его окреп, давая надежду, что и сам он, весь, скоро тоже окрепнет. — Ты мертва. Вы все мертвы.
Я с сожалением заключила, что никуда бред не делся. Но и в бреду орионец ждал от меня ответа и смотрел со столь мучительной мольбой в глазах, что я сжалилась и ответила как можно мягче:
— Но я же здесь, с тобой, дышу, и мое сердце бьется.
— Ты снишься, — печально молвил орионец и прикрыл утомленно глаза. Его тяжелая голова упала мне на плечо, он перестал за меня цепляться и стал сползать вниз. Я попыталась его задержать, ухватить, чтобы он не упал, не ударился, но безуспешно: больший вес всегда тянет за собой меньший.
Мы вместе завалились набок. На лоб орионца упала потемневшая от пота прядь; любительница порядка и опрятности, я инстинктивно откинула эту прядь, чтобы не лезла ему в глаза. Этот жест не остался незамеченным орионцем: он задрожал, лицо его снова исказилось, а глаза окончательно перестали видеть реальность.
— Я так виноват… — дрогнувшим, поломанным голосом проговорил он. — Не уходи… хотя бы во сне. Обними меня, мама…
Мука на его лице не могла оставить меня равнодушной: я обняла мужчину, и он, почувствовав это, прижал меня к себе так крепко, как только мог; такое объятие сторонний наблюдатель мог бы назвать излишне интимным, но ни капли интима во всем этом не было. Локен прижимал к себе мать, а не женщину, и так прижимал, что я ощущала быстрые толчки его сердца совсем рядом со своим сердцем. Локен уже не был мучим лихорадкой, но мне по-прежнему казалось, что от него исходит болезненный жар, и что этот жар опасен и для меня. Я вспотела рядом с орионцем, но не пошевелилась, покуда дыхание его вновь не выровнялось, а сердце не стало биться в том же размеренном темпе, что мое.
Когда же я осмелилась пошевелиться, чтобы чуть переменить позу на более удобную, Локен он уже спал.
Я проспала всю ночь и проснулась резко, от ощущения, что пропустила что-то (а еще рука, которую я отлежала, дала о себе знать). Дернувшись, я приподнялась и, нахмуренная, огляделась. Отовсюду капало; ливень уже прошел. Как же крепко я спала, что пропустила грохот, с которым вода изливается на джунгли?..
«Просто ты сильно устала вчера и потому спала дольше и крепче, чем обычно», — дал понятный ответ разум. Пошевелив полу-онемевшей рукой, в венах которой как будто не кровь застоялась, а толченое стекло, я посмотрела на Локена.
