Так вот, осень – замечательное время для того, чтобы описывать какие-то захватывающие и, желательно, загадочные действия на фоне завораживающей красоты этой поры года, которую трудно не замечать даже в городе, где я, собственно, и проводил почти все время. Осенние дожди, бледное, уже безобидное солнце, пробивающееся сквозь пелену оранжевых, розовых и багровых облаков, что укутывают города в объятия задумчивой хандры, разноцветные кроны деревьев – словно кто-то опрокинул на них несколько цистерн с краской – теряющие лиственный покров, и сами листья, медленно планирующие навстречу мокрому асфальту или же подхватываемые порывами прохладного ветра и уносимые им на десятки и сотни метров, разрозненно или в стаях, что так замечательно выглядят, когда ты неторопливо гуляешь вдоль дороги или по парку, лужи на тротуаре, ночью отражающие невероятное сияние центра города, но искажающие эту неоновую картинку таким образом, что она напоминает рисунок. Все это, разумеется, делает осень самым подходящим временем для того, чтобы писать пейзажи с натуры. Идеальное осеннее творчество – это многотомный графический роман, с реалистичной рисовкой и чудным, приключенческим и слегка пугающим сюжетом, что описывает события одного или нескольких дней, происходящие посреди красоты осеннего города, медленно готовящегося к очередной зиме. Если бы я только умел рисовать! Это, пожалуй, было моей второй сокровенной мечтой – последовательно открыть в себе таланты к музыке, живописи, литературе и, наконец, режиссуре. Разве кинематограф – не пик развития искусства как явления? Фильм сочетает в себе все прочие элементы – ряд изображений, что роднит его с живописью; события, что происходят по сценарию, который, несомненно, является литературным субжанром; и музыка – в виде саундтрека, будь то фоновые инструментальные композиции или полноценные песни. Должно быть, снимать фильмы – это какой-то совершенно невообразимый вид кайфа, которого я, к сожалению, никогда не смогу познать. Из всего вышеперечисленного я был способен лишь к посредственному бумагомаранию путем начертания на листах слабо связанных друг с другом слов и предложений. А ведь писать, когда ты умеешь писать, не просто здорово, это целый мир, в котором можно жить. Писатель – бог своего мирка, и он творит этот мирок так, как ему вздумается, ограниченный лишь фантазией, временем и умением. Да, это действительно кайф – создавать что-то из ничего, упорядочивать хаос, придумать то, чем даже ты сам будешь восхищаться. Должно быть, если бог когда-то и существовал, то он умер от передозировки в первые же дни этого мира, что, кстати, объяснило бы наше плачевное состояние.
Я так глубоко задумался, что совсем не заметил, как подошел к самому дому. Это было квадратное, массивное кирпичное здание, такое бордовое и натурально-органичное в своей кирпичности, как будто его принесло ураганом откуда-нибудь из Ливерпуля. В одном окне и правда горел свет, а к крыльцу от дороги вела цепочка свежих следов. Возможно, того, кто находился сейчас в доме, привезло увиденное мной несколько минут назад такси.
Не заметив нигде поблизости урны или водостока, я без лишних уколов совести уронил окурок на тротуар и направился к входу. Ну вот, сейчас я и узнаю, что меня сюда привело. Будет смешно, если здесь нет никакой загадки, интуиция ошибается, и это просто чей-то дом, в который я собираюсь вломиться, и откуда меня, возможно вышвырнут или увезет милиция. Так или иначе, я чувствовал, что не должен стучать.
Подойдя к двери, я на секунду задумался, но затем прогнал прочь сомнения и решительно повернул ручку входной двери. Когда я вошел, дверь захлопнулась за моей спиной.
XXIV. Видок 1. Violet vertigo
Не вижу ни одной причины, чтобы не пить, будучи человеком.
Давид – своему другу Адаму
Вспышка.
Я изо всех сил тряхнул головой, пытаясь прогнать наваждение, но это не помогло. Сколько я ни тряс гривой волос, намокших под дождем и тяжелых, я видел то, что видел – незнакомое место, длинную, изогнутую улицу, зажатую между двух заборов. Я мог бы поклясться, что еще несколько секунд назад выходил из бара с кем-то – не помню с кем – и собирался перейти дорогу, чтобы зайти в другой бар, потому что в этом нам уже не наливали. Я помню, как достал из пачки сигарету и прикурил ее, а затем вспышка от зажигалки разрослась и заполнила все пространство перед глазами. Когда свет потух, я оказался здесь. Черт знает где. Ни сигареты во рту, ни бейсболки, ни сумки – а ведь там были деньги, паспорт, карточка, ключи… Твою мать! Как будто этого было мало, я совершенно протрезвел. Хотя, если посмотреть на это с другой стороны – возможно, я вовсе не протрезвел, а наоборот, поймал белочку.
Черт, мне бы теперь позвонить… Королю? Батону? Наверное, я пил все же с Батоном. Да, мне определенно нужно позвонить ему и узнать, какого хрена сейчас случилось, и где он сам. Вокруг – ни души, справа – заброшенный на вид дом, слева – лоно природы, настолько невинное с виду, что шанс встретить там кого-то стремился к отрицательным величинам. Зато за поворотом дороги, по левую руку от нее, стоял дом, в окне которого горел свет. Возможно, там мне помогут. Туда я и направился.
Пока я шел вдоль улицы, я мельком подумал о чем-то, вроде бы о каких-то документах, и вдруг на меня накатило ощущение, что я вновь очень стремительно пьянею – как будто алкоголь только сейчас догнал меня в пространстве. Мыслис тали черт воски супутннаыми, почти ка ноги, я подлешел к забору и справвил нужду на полузщего по нему жучка и мне это поуказалось до тонго забввноым и умсорительным чтяо минуту хоххтал опкершись на чертвоы старые камнми забора.
Еба-боба я ничхрена не сообаржаю. Доррога, улицав, долм в конце нее – туда наадо там позвонить Ббатону. Вот же мудак, втянул меня в какито бляццкие потусторноиие экспременты!
Провал.
И вдруг…
Я на секунду увидел это. На секунду мой мозг протрезвел и даже больше – он работал так быстро и четко, как никогда прежде, позволив увидеть и всего лишь на один-единственный миг понять кое-что очень важное, для чего я мысленно сделал отступление.
Меня всегда интересовало… Как понять степень вещей? Как понять, что такое “плохо”, а когда оно уже переходит в “очень плохо” или даже “чудовищно”? Всегда казалось, что если я встречу что-то действительно невообразимо ужасное – я сразу пойму, и не нужно будет задумываться о том, тянет ли это что-то на звание катастрофы. И все же сейчас я задумываюсь – в какой степени то, что я вижу, реально? В какой степени стоит доверять этому видению, хотя мозг сейчас знает и понимает достаточно, чтобы утверждать, что это весьма вероятно. Возможно, так все и будет. Должен ли я теперь попытаться остановить это? Зачем, если меня это не касается и не коснется, а тех, кого коснется, я и знать не знаю. Боже, сколько мыслей, сколько вопросов, решений, переменных и факторов…
Хорошо, а если я все же решу помочь – как мне это сделать? Как мне доказать остальным, как заставить их поверить? Это меня тоже всегда интересовало – как передать кому-то свой субъективный опыт, чтобы доказать, что ты прав, что нужно послушать тебя, ведь именно ты обладаешь полной картиной происходящего и знанием всех факторов, влияющих на ситуацию? Люди слишком верят в свою исключительность, чтобы так кому-то довериться.
