“Твою мать, я же только что закрыл глаза, что за хрень?” – проносится в голове мысль, когда звон будильников пробивается в мое сознание. Даже спросонья настораживают две детали этого потрясающего утра: механический будильник звучит как-то сипло, звон кажется криком о помощи, а перед закрытыми глазами почему-то не висит привычная утренняя тьма.
Но уже через секунду за первой мыслью проносится другая, мысль-понимание, мысль-ужас. Еще секундой позже расклеиваются (с жутким усилием) глаза, и мрачная догадка подтверждается: в комнату, на одну из стен, проникает на уровне монитора на столе солнечный свет, который в шесть утра на этой неделе никак не должен проникать сюда; с тем, чтобы я в будние дни видел, как он проникает в комнату и попадает на этот участок стены, нужно бороться и бояться этого. В памяти проносится кадр зрения, когда я увидел сообщение от будильника на телефоне о том, насколько короткой будет эта подделка на сон. Ладно, надо узнать, в насколько я глубокой жопе.... Ебаный. Рот.
Что представляет собой нешуточное затруднение, так это представление сложности артикуляции той степени усилия, которое я прикладывал к тому, чтобы не переводить во внутреннем конвертере минуты в потерянные деньги, пока судорожно вызывал одной рукой такси, а другой пытался одновременно почистить зубы и одеть рубашку в огромную красную клетку с треугольными клапанами на карманах. Механический будильник к тому моменту уже окончательно затих, издав напоследок осуждающий и возмущенный “бдзрр”. Батарейки не выдержали непрерывного полуторачасового, наверняка слышного даже соседям, но никак не мне, звона.
* * *
В какой-то момент я все же понял, что такое творческая свобода. Прежде я ощущал себя узником собственных наивных, вскормленных чужим творчеством представлений о том, как нужно писать, как рассказывать историю, как изображать что-либо, как создавать сцены в движении, что из этого работает, как влияет на читателя, зрителя, слушателя, чего делать нельзя, что будет подвергнуто критике, что нужно вырезать, изменить и так далее. Все эти представления, возможно, в чем-то верны, ведь подтверждены эмпирическим путем, через взаимодействие с реальностью и анализ результатов этого взаимодействия исходя из объективного (оно же усредненное) их восприятия, и чем больше процент совпадающих реакций и мнений, тем более верное заключение можно сделать на основе анализа результатов взаимодействия. Если показать цветной лист бумаги десяти подопытным, и девять из них скажут, что он красный, это значит, что он предположительно на 90 и более процентов красный, если красным его признают девяносто из сотни – он красный на 90 и менее процентов, если из тысячи лишь один подопытный назовет иной цвет, можем сделать вывод, что он красный на 99,9 и более процентов, если из десяти миллиардов человек несколько заявят, что цвет листа, например, зеленый – это всего лишь увеличивает количество знаков после двух девяток и запятой. Но если каждый существующий человек признает цвет красным, можем ли мы говорить о стопроцентной уверенности в данном положении как в неопровержимом факте, объективном кусочке абсолютной истины, вырванном у хранящей свои тайны реальности? Или же это будет значить лишь то, что выборка слишком мала, и нужно сто миллиардов человек, или те, кто уже мертв, или те, кто еще не родился? Или не люди? Или нужно изменить условия проведения эксперимента, изменить способ отображения листа бумаги, его демонстрации подопытным? Или… Слишком много факторов. Возможности развития реальности ветвятся, и я принимаю все их равно реальными и несуществующими. В определенный момент после подобного изменения восприятия посещает мысль о том, чтобы просто лечь на пол и исключить себя из действия, одновременно и все быстрее прокручивая все возможные возможности и вероятные вероятности у себя в голове, пока не закончится биологический ресурс мозга, потому что мозг физически мал по сравнению с тем, что анализирует, несмотря на свое сложное устройство. Все, что нужно для воссоздания собственной реальности внутри головы и при помощи воображения – достаточное количество времени для этого занятия и достаточное количество пространства, в котором можно разместить необходимое количество нейронов, и размер этих “достаточно” определяется лишь тем, как далеко соизволишь зайти в этой эндо-развертке. Разве мне достаточно полусотни страниц, чтобы что-то сказать? Неужели мне хватит нескольких десятков лет, чтобы что-то изменить? Правда ли я настолько наивен, чтобы полагать, будто хоть что-то в жизни способно настолько поглотить мое внимание и разум, что отпадет необходимость в закручивающейся внутрь души рефлексии и попыток осмысления всего этого окружающего мира? Что, с кем соревноваться в красноречии и лингвистической одаренности, остроумии, фантазии, эрудированности, с кем? С такими же ограниченными существами из того же вида, в котором разброс уровней умственного развития может впечатлять лишь только тогда, когда наблюдаешь его более-менее из центра этого диапазона. Я отказываюсь от участия в гонке, я выхожу из игры, я покидаю шоу, я самоустраняюсь из неуклюжего конкурса влиятельности. “Трус!” “Постследственный лжец о причине!” “Сфабриковал мотив и подменил им лень, бесталанность и посредственность!” Люди всегда ищут в таких вещах ложь, лицемерие и какие-то якобы истинные, скрытые причины, не потому, что так радеют за ваше благополучие, благоразумие и благодушие, а лишь из-за того, что подспудно чувствуют укол страха: “А вдруг здесь и правда что-то неправильно, а вдруг все возьмут и выйдут из игры, тогда придется и мне, и получится, что я все время ошибался, меня водили за нос, меня!”. Волны иронии, отчуждения и пресыщенной скуки смыкаются и размыкаются, постепенно оставляют все меньше шансов выбраться на поверхность. Действительность превращается в очертания, предметы – в свой контур, движения – в последовательность микродвижений, понятия – в свои определения… Общечеловеческая постепенная утрата чувствительности. Онемение души. Девальвация человечности.
* * *
Не вижу никакого смысла сообщать таксисту, что я опаздываю, и нужно поспешить. Что он сделает, ради меня нарушит скоростной режим, волшебным образом найдет новые, более короткие маршруты, не будет останавливаться на светофорах, взлетит над пробкой? На пару секунд мое внимание сосредоточилось на любопытной татуировке на его виске и щеке – веретено поверх римской четверки. Так и не придумав никакой интерпретации этого изображения, я все же сказал ему, что нужно поспешить, и что я опаздываю. В ответ я услышал не слишком щедрое на смыслы “мг”, и убедился, что смысла в этом не было. Даже наоборот, если он социопат, или я ему просто не понравился, он вполне может назло мне замедлиться, или въехать в пробку, и злорадно кривить губы, насмешливо стуча пальцами по рулю и поглядывая в зеркало заднего вида на мою кислую мину.
Собственно, мы как раз и оказались в пробке, так что я старался сохранять отстраненное выражение на лице. Что было для меня немалой неожиданностью – так это то, что в какой-то момент я обнаружил, что на самом деле вовсе не злюсь, не нервничаю и не переживаю из-за опоздания. Словно я был не расходным офисным планктоном в такси, с каждой минутой теряющим деньги, а серьезным типом из совета директоров в машине с личным водителем, и эта сумма – какие-то жалкие крохи сиюминутных убытков компании, и, стоит мне добраться до офиса и разнести в пыль пару-тройку неэффективных менеджеров, кривая прибыли вновь пойдет вверх.
