* * *
Еще на подходе к Волчьему Утесу Эрик почувствовал, как под куртку снова пробирается холод – и это в теплый августовский день. Он поглядывал на группу туристов студенческого вида, шагающих в десятке метров от него, но им, судя по всему, холодно не было. Они веселились, бодро перекрикивались, перебрасывались стремительно пустеющими бутылками, не замечая ничего странного и пугающего в воздухе вокруг себя. Может, ничего такого в воздухе и не было, а зловещий дух скалы существовал только в воображении Эрика.
Чиновник ждал его в ресторане, частично встроенном в скалу, а частично – нависшем над пропастью. Вид через огромные витражи открывался, конечно, потрясающий, но Эрику все еще было не по себе от этого места, поэтому беседа получилась весьма лаконичной. Представитель городских властей оказался куда уступчивее и человечнее, чем был расписан Эрику прошлым вечером, и дело быстро сдвинулось с мертвой точки. Через каких-то полчаса Эрик вышел из ресторана обнадеженный и в приподнятом настроении. Сквозь тучи выглянуло солнце, утренний холодок был окончательно забыт, и Эрик даже решил немного прогуляться вдоль Волчьего Утеса.
Когда он уже сильно отдалился от ресторана, стайки туристов и прочего, его взгляд вдруг зацепило что-то удивительное. Из щели между камнями выглядывал… цветок? Эрик был далек от флористики, но чем дольше он вглядывался в это белоснежное чудо, тем больше уверялся в том, что таких цветов в природе не бывает. Чтобы разглядеть его получше, нужно было приблизиться к самому краю скалы, но сейчас страхи Эрика отошли на второй план, и что-то внутри словно против воли вело его – по траве и камням, а потом и через невысокое ограждение с предупреждающими табличками, туда, где рос цветок, по мере приближения заполняющий поле зрения.
Все вокруг потускнело, отдавая краски ему, слепяще-белому, с невозможно тонким и изящным стеблем и бутоном из чего-то, что абсурднейшим образом напоминало перья. Эрик замер над обрывом, не в силах оторвать взгляда от самого прекрасного, что он видел в жизни. И, пока он смотрел, в его голове проносились годы, наполненные тоской и отвращением, не стоящие и единого мига настоящего. Должно быть, прошло много времени – солнце уже успело войти в зенит, начать опускаться и даже проделать большую часть пути до горизонта, но время стало пугающе неуловимым.
С восторгом прозревшего слепца Эрик наблюдал, как цветок слегка покачивается на ветру, доверчиво раскрываясь его взгляду и, одновременно – уродливому миру. Уродливому, но все же сумевшему дать жизнь чему-то настолько потрясающему и чистому. Может, и сам этот мир не так плох, как всегда казался? На лепестках-перьях лежали небольшие льдинки, а в центре бутона сверкали капли вчерашнего дождя, в которых отражались тысячи далеких созвездий, рай, бесконечно красивый мир и один нелепый потерянный человек на краю обрыва.
Эрик почувствовал, как внутри, заполняя равнодушную пустоту, разрастается невероятное нечто, теплое и волнующее, и уже в следующую секунду он первый раз в жизни заплакал – от счастья, которое тоже испытывал впервые, и все больше становилась уверенность, что теперь все наконец будет хорошо – так, как должно было быть всегда. Бумаги бессмысленным ворохом исчерканной целлюлозы выпали из рук, колени подкосились. Его рука сама по себе потянулась к цветку – просто чтобы прикоснуться, смахнуть лед и поделиться этим новым теплом, способным, казалось, согреть всю планету. И, сколько он впоследствии ни пытался понять, почему случилось то, что случилось, он никогда не смог бы сказать точно.
В следующую секунду Эрик уже летел в пропасть.
* * *
Давид толкнул дверь и зашел в бар. Внутри оказалось необычайно людно – словно сегодня был какой-то особенный день. Впрочем, у дня были бы все шансы стать особенным, не будь в помещении Адама, но тот привычно обретался за одним из угловых столиков. Давида он заметил сразу и приветливо махнул рукой – это значило, что он был еще в дружелюбном состоянии и расположен к беседе. Давид заказал бокал темного пива и подсел к другу. Адаму явно не терпелось что-то рассказать, и он начал безо всяких вступлений.
– Знаешь это чувство, когда ты срываешься с уступа в пропасть и ничего не можешь сделать, словно тебя паралич разбил?
– Нет. Я только знаю, что чувства, когда стоишь на краю обрыва, и тянет прыгнуть вниз, у меня нет.
Адам даже не улыбнулся, целиком поглощенный очередной идеей.
– Сначала в голове лениво вспыхивают мысли, что неплохо бы, мол, ухватиться за что-то, но край отдаляется, а ты все так же бездействуешь, и руки все так же висят в воздухе мертвыми удавами. А когда понимаешь, что происходит, уже поздно, и, сколько ни дергай конечностями, никак не спастись.
Давид задумчиво отхлебнул из стакана друга, но в стакане был, как ему показалось, просто виски. Тогда он устало вздохнул и подпер ладонью подбородок, устраиваясь на стуле поудобнее.
– Продолжай.
– Тебе остается только орать, и ты орешь, так громко, будто что-то или кто-то подхватит тебя в воздухе, если будешь вопить достаточно истошно. У столпившихся зевак уже барабанные перепонки лопнули, а крик только набирает силу. Ты сам почти превращаешься в крик, пытаясь обмануть гравитацию, смерть и время, но глупое тяжелое тело все так же тянет тебя вниз.
– Мне кажется, что ты читаешь по бумажке. Ты читаешь по бумажке?
Адам усмехнулся и постучал пальцем по лысому черепу.
– Все бумажки хранятся тут. Они тут пишутся, классифицируются и зачитываются в нужный момент. Так что сиди и слушай внимательно, не перебивай.
– Ладно, Страшила. Валяй.
– Кажется, что от такого ужаса все законы вселенной должны враз измениться и помиловать, спасти именно тебя, хоть скалы внизу и усеяны останками таких же оступившихся, и ни у кого нет ни возможности, ни желания дать тебе понять, что те люди летели отнюдь не тише, так что ты продолжаешь верить и визжать. Падать и таять. Но это еще не самое интересное. Забавнее всего то, что эта пропасть именно для тебя окажется бездной, и лететь тебе целую вечность, и каждую секунду твоя вера в спасение будет уменьшаться в геометрической прогрессии, но так никогда и не достигнет нулевой отметки, хоть и будет к ней бесконечно стремиться. Ты успеешь сойти с ума, потерять личность, вообразить себе другое развитие событий, прожить тысячу жизней, в которых памяти о падении заботливо не будет, но никогда уже оно не прекратится, ни одна поверхность не примет тебя. Для стороннего наблюдателя ты долетел до камней за десять секунд, наблюдатель уже давно ушел по своим делам, уже давно вечером за ужином рассказал жене об очередном несчастном случае над пропастью, уже давно дети их состарились, правнуки – сгнили в гробах, планета – погибла в последней самоубийственной вспышке желтой звезды, вселенная – сжалась до невыносимо маленькой точки и снова взорвалась, но ты все еще падаешь, как частица света, попавшая за горизонт событий.
– А почему ты упал?
– И это все? Тебе интересны только причины, а до самого важного – сюрреализма происшествия – нет дела?
