Сейчас же ему оставалось только одно – еще один последний визит к кому-то, кто просто должен заставить его почувствовать хоть что-нибудь человеческое. Или хотя бы тоску по этим самым человеческим чувствам.
По приближении к заветному адресу Артур вновь превратился в человека из плоти и крови, так что приходилось лишь надеяться, что ему откроют. Пройдя по дорожке вдоль дома, он взглянул в окно на предпоследнем этаже – там горел свет. Что ж, не так уж все и плохо.
По мере того, как Артур поднимался, что-то действительно стало оживать в нем, а мертвые образы в памяти обретали цвет и приходили в движение, и, добравшись до знакомой двери, ведущей в общий коридор, он почти плакал от нахлынувших вдруг чувств.
Позвонив в звонок, он замер и даже перестал дышать, боясь выдать свое волнение какой-то эфемерной надвселенской сущности, о которой он, впрочем, уже точно знал, что ее нет. Голова шла кругом, а перед глазами плясали звезды, и все внутри трепетало.
Дверь открыл мужик лет тридцати пяти. Уставился на Артура и спросил, к кому он. Тот назвал имя, но что-то внутри уже начало рушиться, словно какая-то его часть все поняла. Мужик поднял брови и сказал, что такая тут не живет. Артур перевел взгляд на стену и подумал, что звонка раньше не было. А дверь за спиной его собеседника была не слишком похожа на ту, что он помнил. В легком шоке он зажмурился и спросил:
– Как думаете, что произойдет со мной через пять секунд?
И, не дожидаясь ответа, расхохотался, одновременно с этим разразившись, наконец, слезами. А потом исчез, вернувшись в другую реальность – далекую, чужую и враждебную.
Утро. Ваннаби
Хочешь сказать, что свобода от долга и обязанностей – это благо, настоящая свобода? Не становишься ли ты собственным рабом, обреченным вечно искать неволю, которой не существует, пока ты не решишь ее помыслить? Как ты можешь не отдавать себе отчет в том, что природа такой свободы – лишь плод твоего ума?
Савва Гомул – своему ученику
– Добрый день, Игорь.
– Привет.
– Начнем с, наверное, весьма банального вопроса: всегда ли вы знали, что станете музыкантом?
– На самом деле, для меня давно было очевидно, чем приблизительно я буду заниматься. Это еще в детстве пришло – или делать только то, что мне нравится, или вообще ничего не делать, просто лечь на пол и помереть. Конечно, в то время я об этом думал не совсем так, но уже тогда выворачивало от любой работы, вообще любого неприятного занятия. Если человек делает что-то помимо своей воли – он дурак, и пусть не говорит, что у него нет выбора. Выбор есть всегда, в том или ином смысле.
– Вам не кажется это несколько высокомерным? Отвращение к работе вкупе с возможностью не работать и осуждением людей, не имеющих возможности заниматься своим хобби?
– “Хобби” – нелепое слово. Им называют то, к чему человек стремится всей душой, что он желает делать просто так, для себя. Суть, страсть – эти слова куда лучше подходят. А высокомерным мое отношение мне не кажется. Я ведь искренен, а искренность не бывает плохой. К чему лицемерить и ради обывательского уважения вымучивать из себя слова любви к труду, если труд в его современной форме – это противоестественно? Большинство работающих людей их работа угнетает не своей сложностью, ответственностью и так далее, а только тем, что она бесконечна. За последние два столетия человечество настолько извернулось, чтобы создать рай на земле, что в нем что-то переломалось, и оно теперь само стало заложником этого рукотворного Эдема, и теперь человек треть своей жизни проводит в муках невыносимо чуждого ему занятия, чтобы еще треть судорожно пытаться почувствовать жизнь за пределами клетки своей рутины. Еще одну треть он спит, уставший от этого бега в колесе, эскалации ради эскалации. Всем, кто говорит, что мои тексты нездоровы, безумны, депрессивны и так далее, я предлагаю взглянуть на их жизнь и ужаснуться. Где еще вы найдете больше безумия и меньше здоровья?
– Но разве это был их выбор? Да, со стороны мир может казаться ненормальным, но человек ведь ко всему привыкает, так зачем обличать жизнь, если изменить ничего нельзя?
– Ну как это нельзя? Если твое существование тебя не устраивает, у тебя всегда остается один последний выбор. Я ни к чему не призываю, кроме как к тому, чтобы помнить о наличии такого выбора и стараться сделать все, чтобы к нему не пришлось прибегнуть. Но если уж загнали в угол – не бойся и уходи на своих условиях. Пока твой разум и тело тебе подчиняются, ты волен не быть рабом обстоятельств.
– Как у вас получается сочетать столь радикальные и нигилистические взгляды с жизнью обывателя? Вы наверняка знаете, что многих ваших слушателей задевает и разочаровывает подобный контраст между Гробовым-музыкантом и Гробовым-человеком.
– Конечно разочаровывает. Не имеет значения, где я нахожусь и что делаю – они всегда ожидают увидеть траурного фрика, босого, в кожаном пальто до пяток и со всклокоченными патлами над размалеванной рожей. Они думают, что я ем крыс на завтрак, обедаю водкой, а на ужин у меня – шприц с метадоном, что я не сплю и не чувствую боли, живу на улице в мусорных баках или в лесу, там же – пишу философские трактаты при свете витых черных свечей, что половину времени я под кайфом, а другую половину – в сомнамбулическом состоянии. Ну как же, какой еще человек может писать такие песни? Он просто не имеет права жить иначе, быть кем-то кроме маньяка, юродивого или психопата! Конечно, далеко не все такие. Это не самая большая часть аудитории, но, так уж получилось, самая активная. Они еще слишком молоды или наивны, чтобы воспринимать что-то помимо открытого и простого, как пьяный панк, бунта. Для них тексты – это что-то вроде клевой шизофазии, а я – уматный псих, слушать которого – круто. Другая часть публики настроена куда более открыто – с ними можно говорить, они могут воспринимать там что-то и оставлять для себя. Любой нормальный человек понимает, что артист на сцене и в жизни – далеко не всегда одно и то же, если это не поп-певичка, дворовой рэпер или залитый говнарь. Все просто – для меня, например, физически невозможно жить постоянно в том состоянии, в котором я пишу тексты и записываю песни на студии. Шаманы не всегда могут говорить с духами, йоги не проводят всю жизнь в медитации, маньяки лишь иногда чувствуют багровый прилив. Если попытаться жить на грани буквально каждую минуту – сгоришь за пару месяцев. Любой сгорит. И нет тут никаких “переломаться, выйти на другой уровень”. На другие уровни выходят не в состоянии нагнетаемого безумия, когда в голове – гекатомбы и ядерные взрывы, и сосуды лопаются – как пулеметы трещат, а через долгие размышления, переживания. Ну или после резкого удара, когда тебя выворачивает наизнанку просто за секунду. Но если выворачиваться долго и мучительно – всего лишь поедешь крышей, и тогда уже будешь писать действительно самую настоящую шизофазию. Впрочем, отмороженные фанаты никаких перемен и не заметят, наверное.
– Вы недавно были с туром в США и некоторых европейских странах. Остро ли вы ощущаете разницу между уровнем жизни там и уровнем жизни здесь? Не хотели бы вы эмигрировать куда-то, где, возможно, для творчества созданы лучшие условия, чем у нас?
