Питер не мог перенести себя и Мэри-Кейт сразу на корабль или еще куда подальше, но и дьявол не мог перенестись прямо к ним. Крылатой тенью в небе был, похоже, двойник Питера. Он довольно быстро нашел их в толпе – с его высоты это было несложно – и устремился вниз. Питер на бегу взмахнул наотмашь рукой, и перед крылатым демоном выросла толстая кирпичная стена. Это его ненадолго притормозило, достаточно для того, чтобы Питер выхватил из ножен Макабр и сам взмыл вверх – безо всяких там крыльев, на голом воображении.
В полусотне метров над землей рассыпали снопы искр два меча, а внизу призрачную девушку неумолимо нагонял ползущий по улице туман, поглощающий все, чего он касался. Как только Питер понял, что кроется в клубах этой мглы, он принялся работать мечом так ожесточенно, как будто на кону была его жизнь. Спустя несколько секунд ему удалось удачно парировать удар и выбить из руки своего двойника клинок, и пока тот падал вниз, в объятья тумана, сверкая на прощание в лунном свете, отрубить своему противнику черные кожистые крылья. Демон с жутким воплем рухнул вниз, наперегонки с Питером, который изо всех сил старался успеть к Мэри-Кейт раньше, чем до нее доберется черное марево. Ему это почти удалось – в тот момент, когда несколько прядей тумана уже обвили горло и грудь девушки. Питер на мгновение погрузился в туман, подхватил ее и снова взметнулся вверх, но мглу это не остановило – она выбросила им вслед с десяток клубящихся щупалец. Похоже, спасение действительно было только у воды.
Питер держал Мэри-Кейт очень крепко и сразу почувствовал, что она отключается – ее тело как-то обмякло и повисло в руках покорно и без напряжения. Мысль о том, что дьявол все же сумел каким-то образом до нее добраться, причиняла боль, но вместе с этим и ускорила полет. Через какие-то жалкие секунды они уже были на палубе одного из кораблей, пришвартованных в порту, что, как и предполагал Питер, был на противоположном от лавки Неустроя конце улицы.
Туман замер у самого края причала, не в силах по какой-то причине двинуться дальше. Затем из мглы вышел дьявол и задумчиво, уже без смешков и шуток поглядел на Питера, с которым их разделяло не больше метра. Питер размахнулся и попытался ударить врага мечом, но лезвие налетело на невидимую преграду и чуть было не вырвалось из его рук. Прочие попытки причинить дьяволу хоть какой-то урон тоже оказались бесполезными, тая в воздухе еще на подлете к цели. С другой стороны, противник и сам явно не мог ничего сделать Питеру. Так они и стояли, глядя друг на друга: один – с ненавистью, другой – с удивлением и какой-то задумчивой отрешенностью, пока корабль, подчиняясь мысленным командам Питера, медленно отчаливал от пристани, покидал залив и уходил в море.
Лишь когда дьявол отвернулся и двинулся прочь, Питер позволил себе обернуться – и тут же бросился к Мэри-Кейт. Она лежала на груде серых мешков, совершенно бледная – даже для нее – и без сознания. Питер коснулся ее шеи, и его пронзило отчаяние – и без того едва различимый пульс девушки замедлялся все больше. Он провел рядом с ней много часов, пытаясь остановить угасание всеми возможными и невозможными способами, но никакая магия не помогала – как, впрочем, и все остальное.
Когда дыхание Мэри-Кейт стало неразличимым, Питер встал и подошел к бортику. Он никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным. Молиться было некому, душу он уже продал. Рядом никого, кто мог бы помочь, его силы и артефакты – бесполезны. Наверное, остался только один способ, но это было даже больнее, чем лишиться души. Питер встал рядом с Мэри-Кейт на колени и, собравшись с мыслями, что-то долго шептал ей на ухо – так тихо, что даже я ничего не услышал. К концу этой импровизированной речи он плакал. Впрочем, слезы остановились, когда Мэри-Кейт, уже начинавшая холодеть, так и не подала ни единого признака жизни. Питер чуть отстранился, взглянул на нее, как ему казалось, в последний раз, и, поборов желание попрощаться иначе, нежели словами, встал и теперь уже решительно направился к борту корабля. Когда он уже перекидывал через леер вторую ногу, позади вдруг раздался слабый голос.
– Знаешь, Усэйн Болт здорово бы прогадал с этой сделкой.
Тоскливая ремарка. Нейрохимический дисбаланс
Что мне до твоей печали, человек? Если я буду горевать о бедах каждого встречного, уж не забуду ли я, как пировать и как возлечь с женой своей?
Касстант Высокий – рабу-просителю, за неделю до гибели от рук мятежников
В вечерних сумерках сосновый бор выглядел тучей пик и копий огромной античной армии – непобедимой, страшной и грозной.
На его опушке стояло что-то вроде человека. Это существо было скручено, согнуто каким-то невидимым грузом, еще не мертво, но уже и не живо. Оно гнило, не дожидаясь смерти, его мозг был на пределе возможного напряжения, а на его языке бесновался улей еще не рожденных слов. Воздух для этого существа уже не был стимулом дышать, и оно выкашливало легкие сквозь выпадающие черные зубы. В груди у существа была кошмарная, невыразимая тяжесть. Вдруг его глаза бешено задергались, после чего один из них лопнул, а другой вытек из глазницы, словно яйцо всмятку. Кожа треснула по швам, сухожилия и мышцы порвались, оставив на костяном каркасе колышущуюся, красную и отвратительную массу плоти. Существо еще жило – было видно, как в клетке ребер безумно колотится его ссохшееся и маленькое сердце. Спустя несколько минут из леса начали выходить хищные звери, а с небес – слетаться хищные птицы. Они подходили, подлетали, подползали к трясущемуся существу и молча срывали со скелета куски мяса. Через какое-то время на опушке остался лишь голый скелет, который еле стоял и шатался, как шатались стоящие рядом сосны. Уже давно наступила ночь. В небе плясали снежинки, не долетая до земли. Вдруг череп, до этого бессмысленно висевший на чудом не распадающейся цепочке позвонков, дернулся, и у него отвисла челюсть – так, будто он что-то собирался сказать. И он действительно кое-что сказал – точнее, произнес целую речь. Итак, вот она:
– Чувство юмора, харизма и прочие качества, которые делают человека интересным и привлекательным для других людей, находятся в обратно пропорциональной зависимости от… Нет, не от ума и серьезности, как некоторые полагают. Напротив, человек скучный почти всегда глуп, а человек смешной и интересный – умен. Не зря же выдающееся чувство юмора называют остроумием. Поэтому следует отличать “скучность” от уныния и хандры. Вот у нас Иван Гречкин – редкостный болван, который много говорит, паясничает, рассказывает глупые, пресные истории и пытается шутить, но у него не получается, и после его реплик в воздухе обычно повисает неловкая тишина. А вот у нас Петр Овсянченко, человек, может быть, и интересный, своеобразный и так далее, но он привык, что его специфический юмор почти никто не находит смешным, и поэтому он особо не подает голоса. Может, он через год выступит с новым форматом стенд-апа, или лет через двадцать напишет что-нибудь вроде “Дороги на Лос-Анджелес”, книг Пратчетта о Плоском мире или “Посмертных записок Пиквикского клуба”, и, если повезет, получит признание, но сейчас он считает себя занудой и странным типом. Есть еще у нас Матвей Манный. Человек как человек, со своим забавным стилем и чудной манерой разговора. Но дело в том, что он интересен и забавен только тогда, когда не думает о разных грустных вещах, а не думать об этих вещах со временем становится все труднее. Они сжимают его горло, душа любые порывы включиться в разговор, поддержать беседу и все такое прочее. Что же это за вещи, которые мешают господину Манному быть собой? Это отчаяние, разочарование и сомнения – нечистая троица, покровители неудачников. Способ справиться с ним один – победить, добиться того, чего хочешь, но Матвей так давно проигрывает, что уже даже не помнит, что такое победа. Ни у одного из них не получится измениться без внутреннего импульса. Но и один лишь импульс ничего не изменит. Иван будет счастлив, не подозревая, что он скучен и банален, как падение в гололед; его, возможно, будут ценить за что-то другое, может даже за уверенность в себе. Петр нуждается лишь в подходящем окружении и капле смелости. А вот Матвею не повезло. Он попал в замкнутый круг: самокопание порождает сомнения и комплексы, те делают его все более тоскливым, что заставляет его еще больше углубляться в мысли о себе и своих проблемах.
