Раньше я сочиняла истории с той же легкостью, с какой выдувала мыльные пузыри. Когда я говорила с заказчиком, мне виделся фееричный репортаж о том, как Ангелина Злобина отмечает Новый год в его ресторане, а сейчас, сидя на своей кухне, я была Леной Ровинской и отвыкший фантазировать мозг сопротивлялся и буксовал, словно алкоголик, которого измученная жена отыскала в канаве и пытается затащить домой.
– Поверить не могу, чем ты пытаешься заниматься, – сказала Богдана. – И чего ради?
Она уже полчаса тупила, сидя на подоконнике. Курила и заливалась из чайной чашки дешевым красным вином.
– Ради сапог? Серьезно?
Свои сапоги она подкрашивала черным маркером, так как не всегда могла купить гуталина, но мысль о том, чтобы тупо взять и начать работать не приходила ей в голову.
То, что работать пыталась я она расценивала почти как личное оскорбление.
– И я еще пыталась научить тебя писать что-то стоящее, на ЛитО водила… Песец, Тузик. Приехали!
«Литературные гении и литературные шлюхи».
Ради исключения, Бонечка не врала и не преувеличивала.
Она и в самом деле пыталась сделать из меня «писателя» и водила в Литературное Объединение. Чего именно я за нею туда поперлась, я так и не поняла.
Видимо, заговорили детские комплексы. Это потом уже, много позже Ирка растолковала мне, что в этом ЛитО толкутся унылые неудачники, которые считают себя гениальными лишь потому, что их шедевры не продаются.
Что я в свои двадцать, да еще имея в аналах книгу, принятую в печать, произвела там примерно то же впечатление, что длинноногая модель на толстых теток из бухгалтерии. Но тогда я не поняла, что меня просто напросто загнобили. За то, что молодая, за то, что уже почти что «пробилась». Небритые гении, от которых разило куревом, кислятиной и вином, толковали со мной о том, как тяжек путь литератора.
Как сложно пробиться.
Как невыносимо и гадко на свете жить…
Всего лишь через два месяца среди них, я запила, как Элина, поправилась и почти что разучилась писать. Ибо писать легко в ЛитО считалось признаком проституции, а рожденное в муках мне хотелось положить меж оконных рам.
И не только мне.
Теперь же, мои попытки вернуться к собственному стилю, Богданова воспринимала как личное оскорбление. Как и мое похудение почти на пять килограммов.
Когда мне только отдали рубрику, она назвала меня «Донцовой для тинейджеров, желающих торговать собой». Чем неожиданно разозлила Макса. Даже я удивилась, отчего столь сдержанный с Димой, он так яростно бросился меня защищать от Богдановой.
– Донцова, – прорычал он, – это не просто тысячи килограммов «макулатуры». Это тысячи килограммов ПРОДАВАЕМЫХ книг! И если ты, алкоголичка убогая, не отстанешь от девочки с этим своим дерьмом, я тебя, сука, заставлю написать эссе по творчеству великих русских писателей.
Палец Макса, выставленный в ее сторону как пистолет, качнулся. Бонечка прижала к черепу уши и отшатнулась.
– …и если моя мать не оценит это хотя бы на «четверку», ты будешь Ленкиными книгами на улице с лотка торговать.
Мать Макса была учительницей литературы и завучем. При ней даже сам Макс ходил по струнке и после того, как возвращался со стрелки, мыл руки, прежде, чем сесть за стол. Когда эта женщина его навещала, мы старались не двигаться, как бы ей не пришла мысль – проверить пищеблок, в котором ее мальчику готовят обеды. Получить у нее «четверку» по чему-либо, было практически нереально.
А вот отхватить у Макса – вполне. Одна из его подруг как-то напилась и попробовала наброситься на него с кулаками… Поговаривали, что ее уже вывели из искусственной комы и вскоре отучат писаться под себя.
Богдана в ту ночь напилась и угрожала покончить с собой, раз уж все мы так к ней относимся и навели «полный дом убийц, садистов и бандюков!». Но в результате только облевала весь коридор таблетками, которые оказались валерьянкой и вырубилась рядом с последней лужей.
– Как печальна участь настоящих талантов, – сказала Ирка, швыряя мне пару перчаток и без особого сочувствия вылила на Богданову целый ковш ледяной воды. – Вставай, сука. Донцова уже три главы написала, пока ты пьешь! Вставай, я сказала, а то щас Кроткого позову!
Целых две недели после события, Богдана молчала. Крепилась. Почти не пила. Даже пыталась что-то там сочинить на работе. Но как и у большинства талантливых, но слабых людей, у нее не хватило душевных сил. Пользуясь тем, что Ирка была на встрече, а Макс уже поужинал и ушел на блядки, Элина решила снова заняться моими делами.
– Реклама, – сказала она. – Рек-ла-ма! Почему ты просто не попросишь своего старого друга Диму послать тебя на панель?
Как и все непризнанные гении, Богданова питала по-настоящему страстную нелюбовь к рекламе и всему, что можно было продать. Как женщина, она всеми фибрами ненавидела тех, кто был хотя бы немного привлекательнее ее. Тот факт, что когда-то я зарабатывала деньги именно привлекательностью, доводил ее до обморока.
«Искусство не продается! – утверждала она. – Художник должен оставаться голодным!»
Это не мешало ей сжирать в пьяном угаре все, что не было прибито к кухонным полкам или стрелять у нас полтиники «до зарплаты». Не останавливало в желании захомутать хоккеиста и за его счет ТВОРИТЬ, не разменивая себя по вульгарным вопросам злата. Она даже Диму, как-то, шутки ради, спросила, сколько бы он ей платил, реши она поехать в Корею. Дима, не уловив ее юмора, с могильной серьезностью объяснил, что далеко не все в этом мире можно продать. Даже в американские бары.
– Но Ровинская же у тебя работала! – возмутилась Богданова.
– У меня еще и Соня Попова работает, – парировал он. – Ты-то тут при чем?
И брови вскинул, типа, – давай, расскажи мне; я весь – внимание. Бонечка тогда не ответила, но ничего не забыла.
– Продавать себя – отвратительно! – заявила она, тыча сигаретой в листы бумаги на кухонном столе.
Сигарета была последняя и проводив глазами скомканную пачку, я поняла, что когда Элина ее докурит, то попросит у меня денег в долг. И не вернет по тысяче самых разных причин. Будет унижаться, оправдываться, врать. Будет носить сапоги со сломанными «собачками», но никто и никогда не посмеет упрекнуть ее в том, что она предала себя, согласившись писать рекламу.
И я вдруг подумала: а сможет ли она еще ее написать? Это было чертовски сложно – писать рекламу. Куда сложнее, чем смотреть себе в пупок, тягостно завывая на тему того, что никто не любит. Может быть, все эти гении в ЛитО, на самом деле вовсе не были гениями?
Может быть, настоящий талант писателя заключался вовсе не в том, чтобы обзывать Донцову губительницей лесов, а в том, чтобы уметь писать, как она. То, что люди купят и захотят еще?.. Чего добилась сама Богдана? Пристроилась под бок к тем самым людям, которых так презирала, чтобы стрелять у них «до зарплаты» те самые, вульгарные деньги ради которых не желала «унизиться»?
