Дима сидел, чуть подавшись вперед и сжимал побелевшими пальцами руль. Он явно был где-то не здесь. Ощущение праздника кончилось. Сладкий запах Диминого богатства превратился в агрессивную вонь. Я вспомнила ощущение безнадежности, тоски и разрухи. Вспомнила желание бежать из этого двора на край света, подальше, куда глаза глядят. И ощущение западни, когда выяснилось, что квартира продана… И большая часть цены пошла на уплату долга за коммуналку.
Я снова посмотрела на наши бывшие окна. Теперь они были пластиковыми… Перевела взгляд на другие, до боли в душе, знакомые окна.
– Идем.
Я кивнула.
Алкаши с удивлением заморгали, признав его. Закаркали что-то осуждающе хриплыми голосами. Я разобрала имя Оксанки, «Явился, да еще с прошмандовкой!..» и «Как рожать заставлять, так знал, а как сына растить!..» Дима прошел мимо них с брезгливым безразличием принца крови. Осознание, что он мог бы похоронить всех сразу прямо в песочнице, давало ему право не обращать внимание на слова.
Он отпер железную дверь, пропустил меня вперед – в пропахший мочой и сырым бетоном подъезд. Я бессознательно схватила его за руку и Дима, не оборачиваясь, сжал мои пальцы, увлек меня за собой.
Я знала это квартиру. Сперва – хорошо обставленную, когда у бабки заканчивалось терпение и вопя: «Притащила в подоле, теперь и возись!», она выпихивала меня в подъезд вслед за матерью и той ничего не оставалось, как тащить меня к ней. К Оксанке.
Затем я видела разбитые, заставленные фанерой окна. Олега забрала на воспитание ее мать, предоставив дочери со свистом катиться в пропасть. Квартира превратилась в притон.
Когда Дима отпер дверь, оттуда пахнуло свежей краской, обойным клеем и новым линолеумом.
Наверное, им пришлось выжигать стены, чтобы вытравить вонь, что долетала порой из разбитых окон. Дима прошелся по коридору, явно проверяя тщательно ли сделан ремонт. Я выглянула в окно и увидела, как пристально следят со двора алкаши. Словно нежить в повести «Семья вурдалака».
Все было ясно без слов: она допилась… И квартира, которая принадлежала когда-то Диме, вновь отошла к нему. Я вспомнила их свадьбу. Вспомнила, какой красивой была Оксанка в тот день. Вспомнила ее опухшую рожу в тот день, когда вернулась домой из Сеула. Вспомнила криминальную хронику. Люди тонули, травились паленой водкой, замерзали в сугробах, погибали от рук сожителей в пьяной драке.
– Иди сюда, – позвал Дима из спальни и я, скинув туфли, пошла на зов.
По комнате гулко гуляло эхо. Абсолютно пустая, она казалась гораздо меньше, чем я сохранила в памяти. В нашей «хрущевке» на Речном вокзале, потолки были выше, а комнаты – больше. Дима обернулся, когда я крадучись, подошла к нему.
– Ты помнишь Оксану?
Я кивнула: еще бы не помнить.
– Ее нашли здесь, – Дима указал ключами на середину комнаты. Он, как и Кроткий, был романтиком до мозга костей. – Пол под телом прогнил до бетона.
Я брезгливо поморщилась и отступила, словно все еще могла испачкать ступни.
– Я стоял тут и смотрел на этот кусок падали, который любил когда-то больше всего на свете. И думал: это просто неебический пиздец какой-то…
«Поэт!» – саркастически подумала я, но ничего не сказала.
– И еще, – сказал Дима, поднимая голову, – о тебе…
Наше свидание становилось приятнее с каждой фразой. Я поблагодарила его кивком: мол, очень мило, что разглядывая полусгнившие трупы, ты думаешь обо мне. Даже Макс не сумел бы отыскать слов прекраснее.
– Я был болен этой любовью. Наверное, следы бы ее целовал, если бы она родила моего ребенка. До сих пор помню… Беру я конверт в руки, санитарки уже заранее на меня поглядывают. Разворачиваю, а там – блондин. И я стою, у меня колени подкашиваются… Стою и знаю: не будь во мне корейской крови, признал его, как последний лох. И я не ее проклинал, а себя. Понимаешь?.. За то, что кореец и не смогу прикрыть ее, оправдать… Пал ниже некуда.
Я ничего не ответила. Ни один мужчина, даже самый убогий, не станет плакаться женщине, которая ему интересна. Перед такой женщиной, все пытаются выглядеть по-геройски. А мне он только и делал, что плакался.
И мне не было жаль его, а вот себя – было.
– Я стоял и спрашивал себя: и вот этой падали ты всю жизнь пытался что-то там доказать?..
Дима посмотрел на меня и я вновь кивнула, дав понять, что слушаю. Дима тоже качнул головой, прикусив кончик языка. Больше он ничего не сказал.
Мои нервы сдали:
– И что ты себе отвечал?
Самурайское спокойствие на его лице вызывало стойкое желание… извиниться. Я напрягла всю волю и промолчала. Дима вздохнул, сжав пальцами переносицу. Я уставилась в пол, грызя в бессильной ярости ногти.
– Идем отсюда, – сказал он, проходя мимо меня в коридор.
– Нет уж, давай договорим до конца!
– У тебя есть, что сказать мне?
– Есть. Ты – ебнутый!
Он вскинул брови и рассмеялся. Последний человек, который сказал ему нечто подобное, сейчас как раз качался в амурских волнах, таща таз с цементом на мертвых ногах.
– Красивая мэн, всегда ебанютий, – съехидничал Дима.
– Это не объясняет, зачем ты привез меня сюда и тычешь носом в лужу из-под Оксанки.
– Мне просто жаль тебя, вот и все. Давай, обувайся.
– Жаль меня?
– Да, представь себе. Жаль. Ты идешь по той же дороге, что я. Влюбляешься в тех, кто тебя не любит. Переступаешь через себя, пытаешься что-то там доказать… Стать кем-то, кем ты не являешься. Яйцеклетки дарить.
Я вспомнила тот день, когда он пришел ко мне в гости. Жар в груди; желание запустить пальцы в его густые гладкие волосы. Его короткий окрик «Не смей!». И его глаза, когда он от меня отшатнулся. Все было тщетно. Не помогли ни пластика, ни Сонечка, ни красивые шмотки. В его глазах я так и осталась сама собой.
– Будь ты проклят, Кан! – сказала я, полыхая стыдом, словно пионерский факел. – В жизни не думала, что я тебе такое скажу, но… Лучше бы тебя грохнули!
Только на остановке, поджидая в толпе 25-ый, я запоздало вспомнила, что забыла в квартире сумку.
«Эта спина на кухне».
На кухне Макс и Сонечка чинно и чопорно пили чай.
Я поздоровалась и, не желая общаться с гостем, прошла прямиком к себе. Его вид за нашим столом был настолько привычным, что до меня не сразу дошло: другая квартира, другие соседи, другие правила.
Затормозив на пути в ванную, я немного поколебалась. Не спросить ли из вежливости, какого хера надо этому мудаку. Но впереди маячил звонок другому и мне нужны были силы. Захватив телефон, я вспомнила, что не знаю номера. А Соня, которая знала, сидела на кухне и пила чай. Может быть, он действительно спал с ней? Может быть, к ней пришел? Может, я вернулась не вовремя?
